Голубая насыпь

Что это были за цветы! Больше никогда и нигде я их не увижу. То есть будет нечто похожее, приблизительное, напоминающее, но таких голубых и огромных и в таком изобилии – нет; никогда. Железнодорожная насыпь была голубой. Кажется, протяни руку – и коснешься их, влажных от дождя, теплых от солнца, прохладно-свежих от ветра, дующего откуда-то с полей.

Ника знает: когда у поля нет конца, это называется степью, когда нет конца у пруда, это называется морем.

Поезд стоит уже давно, но все боятся, что он вот-вот тронется, поэтому никто не выходит из битком набитых, душных вагонов нарвать голубых цветов. Так объяснила мама.

Ника лежит грудью и локтями на оконной раме, руки по локоть в паровозной саже. Ника разговаривает с голубыми цветами. Она рассказывает, что они с мамой едут в эвакуацию – это такой город, где нет войны, а папу они оставили, потому что папа на войне нужен, а они с мамой не нужны. Они с мамой не умеют стрелять, а на войне надо стрелять и не бояться бомб, и там надо отдать свою жизнь за Родину, а когда папа отдаст свою жизнь за Родину, он приедет в эвакуацию и заберет их с мамой домой.

– Ма-а... Ну, ма, же!..

– Отстань, не видишь – маме некогда. Вот я тебе выпачкаюсь! Я тебе поторчу на сквозняке...

Ведь не бывает же таких цветов – почему ты не смотришь? Или я, та Ника, вижу их другими? Другими, чем ты, чем все взрослые? Впрочем, разве тебе до цветов! И не до меня тебе – жива я, здорова, ну и ладно. Так уж получилось – война. Скоро мы почти не будем видеться – из детского сада меня будет забирать квартирная хозяйка, кормить ужином – меня, сына Кольку и бабку Ксению. Чечевичная каша, или суп из селедочных голов, или картофельные дранки, чудо из чудес.

После ужина бабка Ксения будет мне рассказывать про своего бога, научит непонятным, таинственным словам, которыми надо разговаривать с богом, – до сих пор не понимаю их значения и до сих пор помню. Я буду выпаливать их перед сном, как пароль, а потом уже по-своему рассказывать, что случилось за день. Богу бабки Ксении, а не тебе. Советоваться с ним, что-либо клянчить.

Ты будешь возвращаться с завода, когда я уже сплю, и уходить, когда я еще сплю. Только ночью сквозь сон я буду чувствовать рядом твое тепло. Даже по воскресеньям ты или в поле подшефного совхоза, или дома над кастрюлями, корытами, хозяйской зингеровской машинкой.

– Потом, Ника, потом – видишь, сколько дел у мамы. Ты уже большая, должна понимать. Иди, Ника...

Я отвыкаю от тебя. «Вот погоди, кончится война...» Мы живем будущим. Когда кончится война, я снова увижу папу, и мне купят мороженое, и наш поезд на обратном пути остановится у насыпи с голубыми цветами, будет стоять долго-долго, и мы нарвем большие-пребольшие букеты...

Перед сном я прошу бога бабки Ксении, чтоб завтра утром кончилась война, и тогда все сбудется.

Мы вернемся осенью сорок третьего – какие осенью цветы? На Казанском вокзале ты купишь мне мороженое. Папы уже не будет. А ты...

После работы – занятия на вечернем отделении института, ты будешь наверстывать, наверстывать эти годы. Дерзкая мысль – завершить диссертацию отца. И опять я почти не буду тебя видеть.

Во имя чего? Институт ты, правда, закончишь, но аспирантура как-то сама собой отпадет, потому что выяснится, что папину тему уже кто-то где-то успешно разработал и завершил.

И ты сломаешься, будешь сидеть вечерами дома, не зная, куда себя деть, – ты уже отвыкла от дома, я от тебя, и мы будем только мешать друг другу.

Потом спохватишься, что тебе уже за тридцать, и коли не получилось с аспирантурой и наукой, надо самоутвердиться иначе, и кинешься искать мужа – исступленно, как все, что ты когда-либо делала. В комнате нашей появятся коробочки, флакончики, отрезы, запорхают имена всяких там Леокадий и Эмилий из парикмахерской, соседи станут говорить, что ты прямо-таки невероятно похорошела, а в тебя и вправду будто бес вселился. Такой худой ты не была даже в юности, а худоба тебе идет. Подведенные глаза кажутся мрачно-огромными, как у цыганки-гадалки, прекрасный открытый лоб, легкие тени на впадинах скул, ярко-вишневый мазок губ, и вся ты – яркая, гибкая, узкая в том своем узком вишневом платье с вышивкой, в котором и шагу-то ступить невозможно (я, во всяком случае, не могла, когда примерила), а ты в нем летала, скользила, закидывала ногу на ногу, будто родилась в этом невероятно узком наряде, будто он был твоей второй кожей.

Такой ты мне запомнишься, девчонки будут говорить: «Какая у тебя красивая мама!» – и ты в конце концов отыщешь себе мужа в том послевоенном безмужье, причем мужа вполне приличного – доброго, внимательного, непьющего вдовца, даже внешне приятного, даже работающего каким-то начальником. Мы с ним будем решать задачки про рыболовов и пешеходов и вообще отлично поладим, и когда ты станешь вечерами удирать от нас обоих – то к каким-то подругам, то заделаешься вдруг заядлой театралкой, то общественницей, то просто будешь задерживаться на работе, по поводу и без повода, лишь бы не домой, – я буду осуждать тебя и жалеть отчима.

И только через много лет пойму, что не нужна тебе была ни аспирантура, ни кипучая деятельность, ни самый что ни на есть расхороший муж. Что нужен тебе был только Аркадий Золотарев, что состоять его женой, его «половиной» на земле было твоим предназначением, призванием в самом высоком смысле этого слова, потому что у больших ученых (отцу прочили блестящее будущее) должны быть именно такие жены. И кто знает, сколько великих человечество получило лишь благодаря этим самым «половинам». Только много лет спустя я пойму, что его гибель явилась для тебя не просто потерей мужа и любимого человека – это была потеря призвания, смысла и цели жизни, и здесь причина твоих слепых беспорядочных метаний. От работы к работе, от мужчины к мужчине, от роли к роли. Корабль без компаса...

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.