Рассказы

Мы гогочем.

– Прекрати безобразничать, Седых.

– Так то ж вы отстучали, – обиженно басит Валька, – «Николай, давай закурим!»

Класс веселится.

– Ох, ну конечно же... Да перестаньте вы, Валя прав. Верно, есть такие слова на музыку «Барыни». Валя угадал правильно. Я отстучала русский народный танец «Барыня». Молодец, Седых!

Когда Фасоля радуется, то становится какой-то прозрачно-розовой – так бывает, когда ладонь приблизишь к лампе. Смотрит Фасоля на второгодника Вальку и вся светится. А второгодник Валька глядит на нее, а лицо его – эдакий непробиваемый для педагогов кремень – постепенно оживает, расплывается в улыбке до ушей. И, звонко щелкнув по лбу костяшками пальцев соседа своего Секачева, чтоб кончал смеяться, Валька этими же костяшками сам что-то барабанит по парте.

– Сед-ы-ых, – благоговейно шепчет Фасоля. – Да это же... Да ты же...

И тоже барабанит нечто, понятное лишь Вальке. Валька отвечает ей. Опять Фасоля... Мы недоуменно переглядываемся.

Мелодия из «Севильского». Завтра, много лет тому назад, Фасоля сыграет ее снова, уже на своем пианино.

– Вот, ребята, что отстукивали мы вчера с Валей, верно, Валя?

И гордо кивнет второгодник Седых, и впервые я буду слушать Фасолю. Не слышать, а слушать. Потому что обидно: уж если второгодник Седых что-то понимает...

Ухвачусь за звуковую нить и буду распутывать, распутывать, и неожиданно нить пойдет мотаться сама, подчинит, завертит, закружит...

Я еще буду сопротивляться, раздваиваясь, между привычно-обыденным «здесь» и ошеломляющим, новым «там». «Здесь» – это сижу на стуле нога на ногу, полуботинок навырост покачивается на большом пальце, рядом простуженный Кротов сопит, покашливает, чудачка Фасоля смешно размахивает над клавишами руками и закатывает глаза.

«Там» нет ни грязного полуботинка, ни простуженного 'Кротова, ни нелепых Фасолиных гримас, ни меня самой. Просто это «там», его никак не назовешь, не, объяснишь. Что-то поет, дрожит, ликует, страдает, плачет, взлетает, падает, и это «что-то» – я сама.

Через пару вечеров я окончательно сдамся. Буду считать часы от концерта до концерта, хоть и по-прежнему посмеиваясь над Фасолей. Тайная страсть к ее концертам будет представляться мне чем-то постыдно-нелепым, я буду изо всех сил стараться, чтоб ребята ее не обнаружили и не подняли меня на смех. И потом очень долго, уже когда Фасоля исчезнет, буду связывать музыку с нею и только с нею. Даже по радио слушать лишь то знакомое, что играла нам она.

Наверное, она действительно была замечательной пианисткой.

И, наверное, не одна я «заболела» ее концертами. Может быть, многие.

Но никто никогда в этом не признается. По-прежнему мы будем уносить в карманах ее мышей и зайцев. И Фасоля будет думать...

Так я никогда и не узнаю, что она обо всем этом думала. Скоро, много лет назад, Фасоля исчезнет. Отыщется где-то какой-то там дальний родственник, и когда мы вернемся в школу после каникул, к нам придет новый учитель пения. С баяном.

Пианино Фасоля продаст Алкиной матери, и мы все будем на нем учиться играть. Алкина мать – «Полонез» Огинского, Алка – «Легко на сердце» одной рукой, а я – вальс «Березка» одним пальцем.