Мы привыкаем к хохломе – и не можем привыкнуть. Она в каждом доме: в буфете, в серванте, красуется за стеклом и постукивает в рюкзаке за спиной. Мы моем деревянные ложки и миски горячей водой, а они все так же блестят. Не тускнеют краски, не стирается узор. История хохломы полна загадок. Вроде не так уж давно возникло производство «золотой» посуды, а когда точно? То ли семнадцатый, то ли восемнадцатый век. Вроде и место рождения известно – деревня Хохлома Ковернинского района Горьковской области, а кто «родители»? Рассказывают, что среди здешних раскольников был знаменитый мастер-иконописец, построивший в лесу, на берегу реки дом, где красил деревянную посуду. Вскоре о мастере-инаковерце прослышали в Москве, и двинулись в глухие леса царские солдаты. «Узнав об этом, – пишут исследователи хохломской росписи, – призвал мастер мужиков из соседних деревень, показал им свое умение, отдал краски, кисти и исчез».

Загадочно возникновение хохломы, но еще загадочнее ее существование в наши дни. В современном миллионном городе, в сутолоке машин и спешащих людей вдруг забежишь в универмаг, пробьешься сквозь спины к прилавку – и застынешь, околдованный все той же тихой красотой, все тем же сказочным узором. Глянешь на бумажную этикетку, приклеенную к донышку плошки, – «Семеновское производственно-художественное объединение «Хохломская роспись». Фабрика!

«Хохломской росписи» скоро пятьдесят лет. Здесь еще сохранился деревянный барак – старый цех, в котором давно уже никто не работает. Рядом – белый четырехэтажный красавец, словно пассажирский теплоход на грузовом причале, где по соседству грузятся баржи, – новый цех. На 800 человек рассчитан он. Оборудование самое современное, залы просторные, светлые. Здесь пульверизационные кабины, транспортные тележки, огромные печи, где происходит обжиг деревянных изделий. Все, как на обычной современной фабрике. Правда, тихо. Графики выполнения плана, имена передовиков производства. Производство...

Мягко, словно в масло, входит резец в липовую болванку. Борозды, как морщины, волнами побежали по ней и исчезли, сгладились. Стружка из-под резца, как струя фонтана, вдруг устремляется вверх и падает. Резцы длинные, загнутые, с деревянной ручкой, похожие на маленькие багры. От малейшего прикосновения меняется форма изделия, поставец или тарелка на глазах рождаются под рукой мастера, то и дело проверяющего ладонью, гладко ли. Вот оно, искусство. И вдруг автоматика: станок с четырьмя резцами: два по бокам, один по центру, четвертый сверху. Раз – отрезал! Аккуратная рюмочка падает в большой плетеный короб. Раз – и вторая, точно такая же, летит вслед за первой. Еще несколько секунд – третья. Даже обидно.

– Что же, – спрашиваю, – так и тарелки с бочонками можно делать?

– Можно, – отвечают, – да что-то не получается пока. Только рюмки делает автомат.

Немного успокоился.

После просушки «белье» – белые ошкуренные изделия – грунтуют, чтобы в поры не попадала влага, иначе трещина. Потом опять ошкуривают, замазывают все сучочки, задоринки, три раза покрывают вареной олифой с лаком. Посуда становится коричневая, словно глиняная. А потом уж совсем чудеса: я увидел массу металлической посуды – тарелки, ложки, бочонки – точно такой же формы, что и деревянная. Что это? Образцы? Смеются: это все то же дерево, только в него втерли алюминиевую пудру – будущее «золото».

Теперь начинается самое главное – роспись.

Сердце предприятия – экспериментальная лаборатория. Хозяйка здесь – Нина Петровна Сальникова, заслуженный художник РСФСР, депутат Верховного Совета СССР. Под ее присмотром работают лучшие художники предприятия. Придумывают новые узоры, новые формы, не давая искусству хохломы остановиться, обрасти штампами и перестать быть искусством.

– Потом их роспись идет в цеха, – говорит Нина Петровна. – Но и там их никто не копирует, ведь у каждого свой почерк. Так, как вы держите ручку, как пишете, ведь так никто не пишет? То же самое и художницы.

– И по почерку можно определить, кто рисовал?

– Не рисовал, а писал. Да, конечно. Вот это Иванова писала, – она показывает стоящие за стеклом наборы, – это Морозова, это Букова. Какой характер, такой и почерк. Вот смотрите – тяжелый, твердый, даже немного грубоватый рисунок. Чувствуется? А вот мягкий, нежный, лирический, легкий такой, утонченный. Разные люди рисовали, разные характеры.

Ну, хорошо: здесь, в экспериментальной лаборатории, – творческий поиск. Но ведь тот чудесный столик, который стоит у меня дома, – его же не здесь расписывали, а в цехе. Массовое производство искусства – вот что интереснее и загадочнее всего.

Художественный цех трудно с чем-либо сравнить. Это надо видеть. Перед мастерицей на низком столе баночки с красками. Четыре краски: черная, зеленая, красная и желтая. Стол покрыт стеклом, на стекле мазки всех четырех красок: палитра. Сама мастерица сидит на очень низенькой скамеечке с удобным углублением, правую ногу, как гитарист, ставит на чурбачок. К колену прижимается расписываемое изделие. Это традиционная поза. В новом цехе – там столы высокие, е перекладинами, сиденья тоже высокие, есть подставки-треножки. Но с непривычки труднее. А здесь все они сидят очень низко за длинным столом. Все одеты пестро – косынки, ситцевые сарафаны, а вокруг самая разная посуда со всевозможными узорами. Каких только цветов, каких только ягод нет, рыбок, бабочек – глаза разбегаются.

– А зайца написать?

– Зайца нельзя.

– А лицо, портрет?

– Тоже нельзя.

Здесь свято соблюдают традиции.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.