Зубы-клавиши вонзились в хлеб, влажно скользнули по коже – я едва успела отдернуть руку с зажатым в пальцах огрызком со следами Люськиных зубов.

– Я тебя знаю, – говорит Люська, с трудом двигая набитым ртом. – Ты из большого дома, у тебя отец погиб, и ты вчера с наволкой плавала...

– Ну! – счастливо киваю, машинально проглатывая огрызок. Я сыта любовью.

– На наволке я бы тоже, – говорит Люська. – Только моя с дыркой.

– Я тебе дам! – кричу я. – У нас их полно!

– Давай, – кивает Люська. – Пойдем к тебе, и на пруд. И хлеба еще захвати, с сольцой. Угу!

Я сдеру с подушки новенькую накрахмаленную наволочку – первое мое преступление ради Люськи. А сколько их будет!

Отвлекать билетершу, пока Люська прорывается на какую-нибудь «Даму с камелиями», отвлекать сторожа, пока Люська ворует колхозную смородину, отвлекать учительницу, пока Люська шпаргалит... Я попадалась, Люська – никогда. Я считалась плохой, Люська – хорошей. Меня ругали, наказывали, но я была счастлива. Я была нужна Люське!

Однажды у мамы пропал новенький пуховый берет. Через несколько дней нам на улице попалась Люська – она щеголяла в мамином берете.

Я ревела, что она ни при чем, что я сама подарила ей берет, прямо силой навязала, а зачем – сама не знаю, наверное, такая уж я родилась гадкая, и пусть мама хоть год не пускает гулять, только не запрещает дружить с Люськой.

Тогда мама сказала, что пусть уж Люська извинит, но берет нужен ей самой, так что она его забирает, но, поскольку на улице холодно и вообще получилось нехорошо, пусть уж Люська наденет ее платочек с розами и возьмет его насовсем, а со мной она дома поговорит.

Люська ласково щурилась на меня из-под платка с розами, платок ей очень шел. Я готова была стойко вынести любое наказание, но мама молча вошла в комнату, швырнула на диван пальто, злополучный берет и, притянув меня к себе, спросила с горьким недоумением:

– За что ты ее так любишь?

Конечно, я должна была любить только тебя, мама.

Я не знала, почему люблю Люську.

Пройдут годы, и я буду видеть в твоих глазах все тот же недоуменный, горький вопрос: «За что ты его так любишь?»

И опять не сумею ответить.

Велосипед

Девочку звали Маней. Была она неестественно белокожей, вытянувшейся в длину, как картофельный росток. Казалось, дунь – закачается, согнется пополам, но мы уже знали: это впечатление, ох, как обманчиво! Дралась Маня по-страшному, всерьез, так у нас даже мальчишки не дрались. Нам объяснили, что Маня два года пробыла в немецком концлагере, где, чтобы выжить, детям приходилось драться за каждую крошку хлеба. Вот она и получилась такая, это у нее душевная травма, и чтоб мы это понимали и имели к Мане особый подход.

Еще была у Мани одна странность – она никогда не улыбалась. Даже когда «Волгу-Волгу» показывали, ни разу не улыбнулась. Вообще с середины встала и ушла. Такая она была, Маня. Вдруг ни с того ни с сего, когда игра и всем весело, – возьмет да уйдет. И на уроках – то ничего, пишет, считает, а то как замолчит, ничего с ней не сделаешь, учителям остается только не обращать внимания.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.