- А, радиосолдат! - приветствовали моё появление в блиндаже. - Ну, товарищи, начинается война нервов!

Лица людей расплывались в плотном дыму времянки, но я, конечно, сразу узнал насмешливый голос Метлова. Ладно. Я поставил рупор к печурке, чтобы дать ему обсохнуть. Рупор был сделан из папье - маше; немного поджаренный, он слегка дребезжал, но звук выходил сухой и стойкий, не сдувался ветром.

В институте мы с Метловым почти не сталкивались, да и проучились вместе всего один курс; потом началась война, и мы пошли в ополчение. Неприязнь была бессознательной. Он - высок, сухощав, светловолос, я - чёрен, низкоросл и коренаст; он занимался греблей, я - футболом; мы учились на разных отделениях, и соперничества между нами не было никакого. Скорее всего эта неприязнь, в которой мы оба были глубоко убеждены, явилась одним из случайных порождений первого чувства взрослости, заставляющего со всеми иметь какие - то сложные и острые отношения. На свете нет более взрослых людей, чем студенты - первокурсники. Поскольку наша неприязнь была совершенно бескорыстной, нас тянуло друг к другу. Мне хотелось чем - нибудь вызвать его восхищение, а однажды я слышал, как, разговаривая о своём реферате с нашим общим приятелем, Метлов спросил: «А что говорит этот... Лодыгин?» Когда нам объявили приказ о расформировании студенческого ополчения, он подошёл ко мне и опросил:

- Вы тоже остаётесь?

Я ответил утвердительно и не знаю, доставило ему это радость или огорчение. Похоже, что и то и другое.

Оттенок пренебрежения появился в его отношении ко мне после того, как я стал радиосолдатом. Этим прозвищем я обязан ему.

Мы сидели в политрезерве Н - ской армии. Мы оба были переаттестованы из младших политруков а лейтенанты и ждали назначения на должность замполита в роту или, на худой конец, во взвод. Резерв располагался километрах в тридцати от КП армии, в глухой деревеньке, в стороне от всяких дорог. Почту мы получали неисправно, газеты тоже; любую письменность, даже старое расписание поездов Южно - Донецкой дороги, случайно оказавшееся у одного капитана, зачитывали до дыр.

Однажды заявился писарь из ПОАРМ и сказал, что требуются офицеры, владеющие немецким. Это вызвало немалое волнение в наших рядах. На все расспросы о характере работы писарь отвечал многозначительным молчанием, и нам представилось что - то очень значительное и таинственное. Но знающих язык оказалось всего несколько человек. Один политрук долго в задумчивости кусал губы и, наклонившись ко мне, шепнул:

- Эх, была не была, пойду! Хоть убейте, а, кроме «эйн, цвей, дрей, фир, пионире хейсен вир», ни черта по - фрицевски не разумею...

Я заметил беспокойный огонёк, мелькнувший в глазах Метлова, и понял, что он нескоро простит мне мою удачу: он не знал языка.

В политотделе нам устроили экзамен. Трое сразу получили отставку, в том числе и политрук со стишком. Двое владели языком весьма сносно. Я расслышал, что сказал обо мне толстый блондин, экзаменатор, на ухо начальнику политотдела:

- Как переводчик - кишка тонка! Но произношение... - он повернулся ко мне и сказал вслух: - Echt berlinische Aussprache!

Я понял, что принял.

Работа оказалась совсем не такой, какой мы её себе представляли. Меня, как обладателя «истинно берлинского произношения», назначили диктором на специальную автомашину с мощной рупорной установкой. Я был глубоко разочарован и проклинал своё произношение.

Это проклятое произношение было каким - то странным пережитком детства. Ещё десяти лет от роду возненавидел я немецкий язык. Эту нелюбовь я сохранил до сих пор. Не потому, чтобы язык этот был мне противен по звучанию, напротив, я сознавал его звуковую энергию и силу, но бессознательно перенёс на язык ненависть, которую испытывал к своей учительнице. Эта первая детская ненависть осталась одним из самых сильных чувств, пережитых за всю мою жизнь.

Когда мы с матерью пришли договариваться об условиях занятий, немка покорила нас милым обращением. Она угощала нас сладким «кухен мит мильх», трогательно вспоминала свою «югенд», показывала альбомчик с цветными открытками, изображавшими дома под черепичными крышами, деревья, кудрявые, как женские головки в витринах парикмахерских, зелёные холмы «фатерлянда». Она нашла, что я похож на девочку, настоящий «бакфиш», такой и этакий, и совершенно очаровала мою мать. Меня она тоже растрогала, я даже простил ей длинный загнутый нос с красными отверстыми ноздрями и розовой капелькой на кончике, которую она то и дело подхлёбывала, раздвоенную бородавку в углу глаза и редкие седые волосы, как будто тронутые ржавчиной.

Я ещё слышал удаляющиеся шаги матери по коридору, когда немка вырвала у меня из рук альбомчик и, отшвырнув его на диван, простонала:

- За что наказал ты меня, боже, что я должна зарабатывать в этой стране свой чёрствый кусочек хлеба!

Я поглядел на остатки «чёрствого кусочка», ещё не убранные со стола, и улыбнулся. Линейка просвистела в воздухе, я с болью и удивлением глядел на свои пальцы, мгновенно покрасневшие от удара.

Вернувшись домой, я пожаловался матери, но она отнеслась к моей жалобе с недоверием.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.