Радиосолдат

Малейшая моя оплошность, оговорка, рассеянность вызывали немедленную расправу. Но слова, которыми это сопровождалось, ранили меня сильнее. Побои, как ни были они чувствительны, воспринимались как нечто экзотическое. До того меня никто пальцем не трогал. Принимая наказание, я представлял себя мальчиком из Диккенса, которым в то время увлекался. Я был Оливером Твистом или маленьким Домби, я впереди меня ждало избавление - или в получении наследства или в смерти: и то и другое меня одинаково устраивало. Это была игра. Другое дело - слова. От них я не мог скрыться в игру, в них открывалось страшное лицемерие, познанное мною впервые.

- Деритесь, если вы не можете без этого, - сказал я ей однажды со слезами, - только ничего не говорите.

- Как, как ты сказал?! - закричала она. - Повтори мне это по - немецки.

Я повторил, как умел.

Линейка свистнула в воздухе. Я успел отдёрнуть руку. Она схватила меня за волосы и дважды ткнула в доску стола, приговаривая на чисто берлинском наречии:

- Das fur die schreckliche Aussprache! Das fur die Grobheit! (Это за плохой выговор! Это за грубость!)

На лбу у меня вскочил желвак, и наконец - то мать поверила. Она пошла объясняться с немкой.

- Что вы, мадам, разве я могу сделать больно вашей маленький сын? Он же сладкий, как булька...

Побои сократились, но прибавились щипки, а ругань заменилась более тонкими оскорблениями.

- Мой отец имел галантерейный магазин. Он был уважаемый человек. А что имеет твой? - зудила она.

Я отвечал, что у меня вообще нет отца.

- Мейн гогт! - восклицала она. - Ему некому дать розги! - она поджимала губы. - Что я говорю, наивный девушка, когда это у русских бывает семья?...

И всё в таком духе.

Это привело к тому, что я очень рано осознал себя русским и стал гордиться этим. Быть русским значило для меня быть тем, что вызывает злобу фрейлейн Киршфельд, значило быть хорошим.

Итак, я начал работать диктором. Не к такой войне готовился я, вступая в ополчение. Но теперь поздно было что - либо менять.

Работать мне приходилось не только с радиопередвижкой. Машина довольно часто выходила из строя, отчасти из - за плохих дорог, отчасти из - за хладнокровия нашего начальника Лавриненко. Он ни за что не желал сдвинуться с места, когда начинался обстрел, хотя бы осколки барабанили по железной обшивке машины.

- Та це ж война, - говорил он. - Нехай стреляют.

Когда машина портилась, я вёл передачу из блиндажей. Кто - нибудь из бойцов выносил рупор в глубь «ничьей» земли, а микрофон устанавливался в блиндаже. Существовал и третий вид передач. С рупором, каким пользуются затейники на демонстрациях или безголосые певцы джазов, выползаешь на нейтральную зону и оттуда ведёшь передачу на голосе. Обычно это применялось для коротких сообщений или лозунгов и служило не столько целям агитации, сколько для раздражения противника.

Когда мы вели передачу из машины, программа строилась следующим образом. Вначале мы давали музыкальный кусок для привлечения внимания, чаще всего какой - нибудь вальс Штрауса, затем следовала сводка боевых действий, и под конец - обращения немецких перебежчиков. Первое время нам удавалось передавать без всяких помех. Но затем немцы стали применять такую тактику: прослушав «Сказку венского леса» или «Я цыганский барон», при первых же звуках прозаической части программы открывали огонь, обычно из миномётов. Огонь не был плотен, он больше служил для заглушения. Пришлось перестроить программу. Мы начинали прямо с дела, а Штрауса выдавали под конец, так сказать, на десерт, или неожиданно прерывали пластинку и переходили на текст. У нас тоже шла своя маленькая война...

Что касается голосовой передачи, то у меня в каждой части было несколько рупористов из бойцов. Окончившим семилетку не стоило большого труда вызубрить несколько немецких фраз и правильно произнести их, но с иными приходилось порядком помучиться, чтобы заставить произносить «Г» наподобие украинского «X» и ставить ударения там, где полагается. Бойцы воспринимали мои усилия с добродушной иронией.