Радиосолдат

Тишина. Томительная, давящая тишина. А я ожидал взрыва. Быть не может, чтобы они не слышали моих слов. Почему же очи молчат?...

- Немецкие солдаты! Ваши офицеры скрывают от вас правду. Весь мир говорит о страшном поражении, понесённом немецким оружием в Сталинграде...

Взахлёб, словно стремясь обогнать одни другого, хлестнули огнём два пулемёта.

«Пиум - пом, пиум - пом!...» - с удвоенным звуком впивались в снег пуля и разрывались метрах в двадцати - тридцати впереди меня. Пулемёты как будто давились от жадности, и я понял, что означала поразившая меня тишина. Я отполз немного назад и, приложив рупор, стал называть цифры первых потерь. Не беда, если они даже не всё услышат. Теперь не в этом дело...

Пулемёты продолжали обрабатывать клочок земли значительно впереди меня. Очевидно, какое - то акустическое смещение заставляло их считать, что источник голоса находится к ним ближе, чем то было на самом деле. Голосом, каким по радио диктуют материалы центральных газет для областных изданий, я продолжал называть цифры уничтожения.

Хлопнула - как будто вылетела пробка из бутылки шампанского, - знакомо и неспешно просвистела и с шипением разорвалась мина. Я возвысил голос.

Да, теперь я был щедро вознаграждён за первую минуту тишины. Весь передний край немцев выступал из мрака пучками и полосами огня. Справа и слева забили ещё два пулемёта, лопались мины, и зелёные отсветы стелились на ничьей земле. Как непохоже это было на прежнюю вялую пальбу! Не заглушить - убить голос хотели они! Впервые гордился я своим оружием. Непрочная игрушка из папье - маше заставила заговорить целый участок обороны противника, зажгла огонь четырёх пулемётов и чуть ли не целой батареи миномётов.

Но что - то уж очень близко от меня поют осколки. Работая локтями и коленями, я отползаю чуть - чуть в сторону и назад. Отсветы разрывов перебегают через моё тело. Но замолчать я уже не могу. Голос словно вышел из - под моей власти. Но его существование в просторе обрело самодовлеющий смысл. Большинство слов сейчас не доходит, но немцы знают, что это за слова, и самые звуки голоса, как булавки, впиваются им в черепа.

И я представил себе картину нашего фронта в эти минуты. Кричат мощные рупора силовых установок, рупора передвижных станций, картонные рупорки. И всюду исходят бессильной злобой огня немцы. Радиоотряд фронта перешёл в наступление!

Эти тщеславные мысли были прерваны появлением в небе осветительной ракеты. Казалось, что она повисла над самой головой. Я вжался в снег. Словно огромное пронзительное око глядит сверху на мою распластанную фигуру. От него не скроешься! Это хуже огня. Вдосталь наглядевшись, око зелёными слезами стекает вниз. Не знаю, заметили меня или нет, но у меня такое чувство, славно огонь же ближе подкрадывается ко мне. Хотелось вдавиться в землю, затихнуть, притвориться несуществующим. Но вместо этого, напрягая связки, я кричал:

- Немецкие солдаты! Близок день, когда вы поймёте, что только добровольная сдача в плен может сохранить вам жизнь!...

Своим криком я корректировал их огонь. Теперь я понимал чувства наблюдателя Карелина, вызвавшего огонь на себя, когда немцы окружили его КП.

Я решил отползти к воронке, чтобы по окончании передачи выждать в ней прекращения немецкого огня. В отсветах разрывов я различал сброс земли вокруг ямины.

Я услышал страшный и долгий разрыв, казалось, составленный из нескольких разрывов; земля приподнялась и тупо ударила меня в грудь и живот, как будто налетел смерч, меня закружило, понесло, я словно весь разлетался на части, сам обратившись в смерч. Когда всё улеглось и я опять собрался воедино, в ушах стоял тяжёлый звон, и я понял, что это был четырёхствольный миномёт.

- Немецкие солдаты! – не то крикнул, не то пробормотал я. - К чему ваша бессмысленная стрельба, правду не скроешь!...

Эта мысль показалась мне очень убедительной, быть может, причиной тому была личная заинтересованность. Я хотел повторить, но тут снова налетел смерч, над самым ухом послышался тяжёлый лязг, и я почувствовал, что каска поворачивается на моей голове, сдавливая виски...

Первое, что я обнаружил, когда очнулся, было странное поведение моей головы. Она то и дело отвешивала быстрые, короткие поклоны - не прямо, а чуть вкось, как будто я хотел поцеловать собственное плечо. Я попробовал остановить её и не мог. Я понял, что контужен. Мне много пришлось слышать про разные контузии, когда человек теряет голос, слух, зрение. Я испугался. Я слышал звон, но то звенело в голове, а в ушах - ватные тампоны. Но больше беспокоили меня глаза. В них роилась тьма, нарушаемая бледными вспышками. Быть может, это и есть слепота? Ведь я не знаю, что «видят» слепые? Ватные пробки вдруг вылетели из ушей, я услышал тарахтенье пулемётов и понял, что бледные вспышки - это не потайной свет слепоты, а отблески пламени, вылетающего из стволов пулемётов. Я видел. Оставалось проверить, сохранил ли я голос. Надо что - то сказать. Я открыл рот, но все слова вылетели из головы. Даже не то что вылетели, а как - то помутнели и обеззвучились. Наконец я произнёс:

- Мама!

Я не понял, сказал ли я это слово или оно прозвучало внутри меня.

- Мама! - повторил я отчётливо и громко; я услышал это слово как бы со стороны, оно показалось мне жалким. Но голос я сохранил. Немцы ещё стреляли, но уже без прежней энергии. Очевидно, они считали, что разделались со мной. Я пополз к воронке. Руки и ноги стали тряпичными - из меня словно выдернули скелет.