Прикосновение

Ласка, конечно, не станет жевать его, он холодный, упругий. Холод!.. Я поглубже натягиваю шапку, дышу в воротник и сонно думаю об одиноком резиновом хвостике, что скучает о мышке.

Вдруг ощущаю холодный комочек на шее. Тело мое сжимает внезапный страх. Стряхиваю рукавицу и хвать его!.. Ба, да это мышь. Живая! Сумела удрать! Везет ей.

Я держу зверька в ладони. Мышь замерзла и не шевелится, она вполне доверилась мне. Это приятно. Мыши вообще приятные, чистенькие, махонькие такие, их каждый обидит. И я сую мышь к себе за пазуху — пусть ласка останется без еды!

Сунул зверька и провалился в сон и тут же очнулся. Пощупал за пазухой — никого, чиркнул спичкой — мышь в своем башмаке, взглянул на часы — шесть утра, хотя и темень.

Я встал и начал затапливать печь, чтобы у нее ждать рассвета. Дожидаясь его, я прикидывал, где мне искать ночевавших в снегу косачей и как их получше снять. Так, чтобы другие фотографы ахнули. И решил я применить сразу три фотоаппарата, собрав их на одном ручном штативе, его еще отец придумал.

Оптику употреблю такую: широкоугольник в двадцать восемь миллиметров, чтобы схватить картину, снежный лес и рванувшихся из снега косачей. Затем нормальный и телеобъектив. Вот будут кадры!

Но что-то оставалось у меня от моих ночных мыслей. И, уходя на рассвете, я выгнал вон ласку.

Угрызения меня не мучили, такая она оказалась толстая и довольная. Должно быть, в сторожке уже не одну мышь слопала.

Оставив мыши кусочек хлеба, я вышел на мороз и зашипел на него — такой крепкий! Встав на лыжи, я пошел прямиком к всплывающему, как аэростат, солнцу. Оно красное, и около него уже топтались, становясь на пост, два милиционера.

Я трижды снял солнце телеобъективом в сто тридцать пять миллиметров, каждый раз меняя выдержки.

Светлело. Я заторопился. На штативе висели, оттягивая шею вниз, три камеры. И, совсем как отец, я боялся, что их затворы замерзнут и не сработают.

...Я вернулся в сторожку днем, часа в два, промерзшим до костей, но все же довольным человеком.

Съемка удалась.

Я снял косачей сначала широким углом, затем «Москвой», затем телевичком.

Снежные взрывы тетеревиного взлета должны здорово получиться на пленке. В институте им обрадуются.

И снова я калил печь, грелся и пил много чая, растапливая снег в котелке.

Было жарко, как в Африке, аппараты оттаивали, я же простился с этим местом. Оно отошло, отвалилось вроде коросты, а когда именно, я не заметил.

Когда целился в взлетающих косачей?

Когда бежал на лыжах, и мороз прожигал меня со всех сторон, и я думал, что вот отцу даже не снилось, что я поеду в экспедицию в Африку, и стану снимать его любимой пятисоткой африканских слонов.

А еще я думал о лесной сторожке и мышке, живущей в башмаке. Их обеих я больше не увижу. Но мне они были дороги: одна приютила меня, а другая разделила со мной морозное одиночество ночи. Мне была другом серая мышка — я не знаю брезгливости к зверю, я люблю их всех, африканского крокодила, сибирскую лесную мышь. Мне повезло, я таким уродился: в отца. Он бы тоже спас мышку. Она выживет, и в Африке я буду думать о том, как там, в сторожке, живет моя мышка. Хорошо, что я оставил ей хлеба.