Прикосновение

Днем я охотился — сначала на косачей с телевиком в пятьсот миллиметров, а затем на полярную сову, залетевшую к нам сюда из тундры. На сову и тетеревов я истратил коротенький зимний день и до сторожки добрался только в сумерках, замерзнув до невероятия. Я шел и без конца щупал ноги: такое было впечатление, что брюки я позабыл дома.

Мороз жал. Около солнца стояли радужные столбы, и мне хотелось плюнуть на съемку и поскорее вернуться домой. Но я обязательно должен переночевать в лесной сторожке.

И вот мы вдвоем, серая мышь и я.

...Когда я вношу дрова и с грохотом обрушиваю их на пол, мышь лезет в ботинок. Но я затихаю, возясь с растопкой, — и мышь вылазит и бегает по полу. И не боится меня, будто мы с ней старые и добрые знакомые. А вдруг это Та мышь, и ее я видел в Ту осень еще полупрозрачным мышонком с ушами и хвостиком не по росту?

Чем-то она жива здесь?

Ходит кормиться в поле? С осени запаслась едой?

Наконец, я разжигаю ржавую печь. Когда я, возясь, задеваю ее, с печи сыплется ржавая шелуха и появляется еще одна булавочная дырочка, в которую светит огонь.

Вечная печь. В первый наш приезд мы варили на ней еду. С отцом.

Но давно нет отца, и я приехал сюда попрощаться с куском своей жизни и не надеюсь, что еще увижу эту сторожку и печь. А она, чего доброго, переживет и меня.

И вот смотрю на все, что здесь.

На кровать, заваленную ржавым травьем, на узенький подоконник, на выставившиеся горбыли, что образуют пол. Мне тоскливо, нехорошо.

...Печь раскаляется, разбухает в темноте и пышет малиновым жаром. Тепло. Я ужинаю.

Бутерброды, что готовила мама, замерзли и скрипят на зубах. Их я накалываю на кончик охотничьего ножа и грею у печки.

Я ужинаю бутербродами, поглядывая на оконце с лунным вензелем, а мышь катается под ногами, собирая крошки.

Доверчивая? Смертельно голодная? Но ей хорошо сейчас. Должно быть, крошки и тепло дают ей такую же острую радость, что мне дала Та осень и отец, раздувавший эту печь.

Потом его застрелили браконьеры. Я стал ненавидеть сторожку, печь, лес. Только лет через пять или шесть я смог наконец простить ей то, что здесь жили, грелись и ходили браконьеры.

...Еще подкладываю дрова. Куржак отступает со стен к дверям. Жужжит очнувшаяся муха. Я вскипятил чай, пью его и не могу напиться.

А ведь и мне грозило смертью. Сегодня. Во-первых, я чуть не замерз в поле, охотясь с фотоаппаратом на тетеревов и полярную сову, а затем не чаял найти эту сторожку. Но сейчас мне хорошо. Я разомлел от тепла и сытости.

Прихлебывая чай, я размышляю. Допив пятый стаканчик, прихожу к такому выводу: раз мышь существо живое, то есть страдающее, любящее мышенят и думающее серые мышиные думы, оно вправе существовать, как я сам.

Мышь так же правомочна жить в лесной сторожке, спать в башмаке и есть мой хлеб, как я живу в пятиэтажном доме, сплю в кровати, ем. скажем, изжаренную мамой свинину.