Претендент

Третьякова вдруг слышно вздохнула: «Ой!» Я повернулся к ней, она, видимо, сама не ожидавшая, что получится у нее выдох вслух, аж вздрогнула от испуга и улыбнулась так жалко, что я отвернулся.

Попал я в этот класс чуть больше года назад. Мать наконец за свою двадцатилетнюю износную службу в конторе удостоилась двухкомнатной квартиры в другом конце города, и перед семьей встал во весь рост вопрос: как быть с ребенком? То есть со мной. До старой школы полтора часа езды в один конец, а в новую переходить, когда уже в девятом классе почти четверть отучился, — страшно. Уточняю: это родителям было страшно, мне — ничуть. Я матери так и сказал. Подумаешь, незнакомые учителя. Что они — не люди? Такие же. Может, и поприятнее. Отец, как обычно, отмалчивался до последнего — то ли просто не решался вступать в разговор после того, что у нас с ним было, — потом вдруг встрял, по обыкновению повернув все в другие ворота.

— Ну, учителя ладно. Есть голова на плечах — никакие учителя не страшны. А ребят не боишься потерять?

— Каких ребят? — не сразу сообразил я.

— Друзей своих школьных, товарищей, — уточнил отец, копаясь сосредоточенно кисточкой в банке с засохшим клеем. Верный признак того, что говорит о серьезном. У него всегда так: чуть что важное обсуждают, что и его волнует, обязательно какую-нибудь дребедень в руках начинает вертеть, рассматривать ее, будто ничего сейчас важнее для него нет, и голос такой летучий становится, как будто ветерок в окно с улицы доносит, не всегда разберешь, о чем речь. И сразу в голосе слышится безнадежность, готовность уступить.

— Уедем далеко, телефона там нет, — вяло бормотал, надолго вдруг замолкая, отец. Клей он уже оставил в покое, взялся за рукописи, которые принесла мать накануне. — В городах сейчас люди пропадают без телефона... А если еще живут в разных концах... А тут все-таки друзья детства... Уйдешь из школы, так и затеряешься... Не жалко?

У отца этот пунктик — друзья детства, одноклассники-однокашники, переулки, в которых гонялись друг за другом, играя в «казаки-разбойники», стыкались двор на двор, какие-то столовки и пивнушки, где гремели студенческие споры — я так и не разобрался, о чем, — бойцы первых, самых первых — здесь отец щурится, смотрит в окно, обязательно начинает улыбаться — стройотрядов...

Я ему тогда и выдал. И так складно, потому что накопилось — столько я про его одноклассников-однокашников наслушался.

— «Ребята из нашего класса!», «Парни с нашего курса!» — торжественно провозгласил я. И, кажется, даже руки воздел в восторге. — Ну и? Дальше что?.. Да разве ты сам их выбрал из миллионов двуногих?.. По собственному желанию?.. Мать привела тебя за ручку именно в эту школу, завуч, составляя списки, сунул именно в этот класс. Завуч — господь бог! Живи с тем, что он избрал для тебя... А может, тот, кто мог бы быть действительно единственным другом, сидит за стеной в соседнем классе, а ты даже не подозреваешь о его существовании? Тебе это не приходило в голову? А вдруг за стеной даже не он, а она! Единственная!.. — Здесь я вроде бы даже запел. — А по воле завуча рядом с тобой мымра, на которую и смотреть не хочется? Что же, покладисто выискивать в ней несуществующие достоинства!.. Ну уж нет! Это не для меня. Обманывать сам себя я не собираюсь. Почему бы не попробовать ткнуться в другую группу двуногих: может, удача именно там?.. Я готов рискнуть, понимаешь?!. Чтобы потом не изводить себя всю жизнь: а что было бы, если бы...

Тут мой запас отработанных пассажей иссяк, а отец вдруг тихо произнес:

— Ты знаешь, друзья — это не просто взаимная симпатия. Друзья — это совместное прошлое... Это совместно прожитая жизнь, которая уже не только твоя, а ваша... общая... Понимаешь, это прошлое уже не изменишь, оно всегда будет таким, какое есть. А ты в нем с теми, кто был с тобой... Это связывает.

И новым двуногим, какими бы прекрасными они ни были, туда уже не попасть... Теряя старых друзей, теряешь свое прошлое. А без него неуютно, холодом дует...

Похоже, он тоже говорил вещи, им самим про себя уже давно и не раз произнесенные. Не знаю, вник ли он в мои слова, а я, хотя и запомнил, что он говорил, только теперь начинаю понимать, что он сказал...

Отца последнее время явно тянет ко мне. Я вижу, как хочется ему, чтобы я был откровенен с ним в ответ на его откровенности. Он тянется, ничего не может с собой поделать, даже нарываясь на мою грубость, терпеливо сносит мое досадливое молчание — я часто даже не поворачиваю голову, когда он входит в мою комнатенку, увешанную плакатами, — он уходит и возвращается опять... И в то же время он опасается меня, боится, что посмеюсь над этой запоздавшей тягой, которая стала так сильна в нем... И правильно боится. Я научился во всех своих делах обходиться без него, умею жить без него, и он сам виноват в том, что это произошло.

Мой отец страдал болезнью, насколько мне известно, поразившей многих из его поколения, — его манила Сибирь. Он был строитель и почти не жил с нами. Ему было тесно и скучно в городе, где он родился, где жили его жена и сын, он хотел участвовать в событиях эпохальных, месить и переустраивать землю своими руками, а мать не могла быть рядом с ним, как истинная боевая подруга, — ей был противопоказан климат тех мест, куда забирался отец. Она его понимала и никогда не удерживала. Зато какие письма он катал ей, пожираемый гнусом, скрюченный нечеловеческими морозами! С каким выражением зачитывала она мне куски из них! Помню, например: «Люди здесь разные. Есть такие, что, как пираты, гребут и тащат под себя. Сознания у таких ни на грош — не щадят никого, ни людей, ни зверье, ни птицу, ни природу. Лишь бы урвать свое, взять, что можно, подчистую — и поминай как звали... Но сколько здесь людей совсем иных, людей удивительных! Людей бескорыстных, отдающих все, чтобы подарить этим суровым местам тепло...» Не уверен, что ради подобных открытий стоило забираться столь далеко — людей разных и у нас хватает. Но мать его понимала. Когда я стал постарше, она говорила мне, что есть порывы, от которых человека нельзя удерживать, иначе он ломается на всю жизнь и становится несчастен. Понять эту метафизику мне было не по уму, и я просто выучился жить без отца.

А вот теперь его, видите ли, потянуло ко мне.

Кстати, сибирская эпопея закончилась провалом. Какие-то деятели, подчинявшиеся отцу, нарушили технику безопасности — в неразберихе пусковой стройки стали распылять краску пульверизаторами в помещении, где их категорически запрещалось использовать, занялся пожар, отец, прибыв на место, полез в огонь, его подмяло балкой, размозжило вдребезги правую ногу, пока его вытаскивали, у него здорово обгорела спина. Он потом долго лечился, его не судили, потому что жертв не было, если не считать его самого, а тихо проводили на пенсию по инвалидности.

Недавно же я узнал, что приказ работать пульверизаторами отдал друг отца, его однокурсник по институту, с которым они вместе мотались по Сибири все эти годы. Так что совместного прошлого у них было хоть отбавляй. Этот деятель по-прежнему там, сделал солидную карьеру. «Он организатор, каких поискать, я просто любуюсь на него!» — писал как-то матери отец, — но после истории с пожаром они не встречались. Этому человеку было бы очень тяжело с отцом. Забыть, постараться забыть, ничего не знать о нем, а для этого не видеться, оказалось легче и полезнее для жизни и продвижения наверх. Его можно понять. Видеть постоянно человека, который спас тебя, прикрыл, а сам пострадал, думать все время о том, чем ему отплатить, мучиться бесконечно своей виной — такого никому не пожелаешь. Этот психологический нюанс мне растолковала мать. И вид у нее при этом был такой, что вертевшийся у меня на языке вопрос: «А то, что отец испортил свою жизнь, — это как? Нормально?» — я так и не сумел задать. С матерью у меня часто так — я останавливаюсь, потому что слишком хорошо вижу, как ей будет больно от моих слов, в которые я не вкладываю никакого особого смысла. И я молчу.

А как-то раз мне пришла в голову занятная мысль: если бы отец вернулся удачливым победителем — звания, награды, должности, признания, перспективы, — что тогда? Я честно задумался... Думаю, меня бы тянуло к нему. Молодые любят успех, высоко ценят удачу и признание. Родители, помните об этом! Мы так устроены — что тут изменишь? Вам остается только учитывать это.

Но надо отдать отцу должное — он никогда не предъявлял мне претензий. Не жаловался дрожащим от обиды голосом, не донимал попреками в неблагодарности и холодности — этим проклятием, которое налагают родители на своих детей, достигших более или менее разумного возраста и какой-то самостоятельности, обнаруживших в жизни свои, отдельные от родительских интересы.