Самое глупое то, что я до сих пор не понимаю, что же именно случилось? И что мне теперь с собой делать?..

Может, потому не понимаю, что объяснить разумно это вообще невозможно?..

А если не понимаю потому, что не хочу понять?

А может, и того проще — боюсь... Боюсь понимать...

В который раз начинаю вспоминать все с самого начала.

Опаздывал я прилично, хотя подводить людей не люблю, да и не умею. Сидит во мне что-то и не дает опоздать на любую, самую никчемную встречу. А времена теперь такие, что далеко не во многих это сидит, и потому я обычно всех дожидаюсь. Но я не расстраиваюсь. Наоборот, даже рад: это не самое плохое человеческое качество. Отсюда и моя обязательность, четкость, а уже одно это может составить человеку репутацию, пусть он и не обладает особыми талантами и хваткой. Если же есть и они, даже в размерах и невыдающихся, поверьте, жить с толком можно.

Но вот на этот дурацкий вечер в школе опоздал. Потому что опоздал нарочно. Рассчитал, когда мое явление народу произведет особый эффект, и уж к этому-то сроку заявился точно. Впрочем, весь народ я в расчет не брал, играл, собственно, на одну Тамарочку. У нас с ней свои отношения, давняя такая игра — мы, мол, без предрассудков возрастных и сословных, во всем на равных, идем по жизни плечо к плечу, помогаем друг другу и совсем не помним, что она — классный руководитель, а я — ученик, пусть и выпускного класса.

А решил я тогда заявиться на вечер попозже, чтобы заставить ее слегка потрепетать: вдруг совсем не приду? Зачем мне это было нужно? Да так — хотелось лишний раз напомнить о себе, обратить ее внимание. Она же в последнее время только об этом вечере и говорила, как будто нам больше и говорить-то не о чем... И потом, все-таки мне семнадцать всего, имею я право на детские глупости!..

Конечно, обижать Тамарочку я совсем не хотел, и когда уж в зале увидел, как она на меня посмотрела, даже испугался: не перегнул ли? Потом она нижнюю губку прикусила и, в пол уставившись, мимо меня деловой и устремленной походкой пролетела. Такой деловой и устремленной, что у меня внутри дернуло горячо, как в больном зубе.

Я пробрался, пожимая руки и подмигивая, на первый попавшийся пустой стул, плюхнулся на него и затих, виноватый, скромный. Наши сразу зашушукались: чего это я в стороне от них пристроился? А Катя так и запрыгала, словно под ней огонь развели. Я еще подумал: ничего, полезно... И потом только заметил, что занесло меня на место рядом с Третьяковой, чего быть в принципе не должно. Причем я ее сначала просто не узнал — она что-то на себя надела непривычное и, главное, с волосами на голове такое сотворила!.. Светлые куделечки топорщились дыбом во все стороны, а раньше у нее голова такая гладенькая была. Я уставился на нее, обалдевший, она вся краской залилась, уши в кудельках пылают, как бумага под хворостом, а сама от сцены глаза оторвать боится и руки в кулаки перед грудью сжала, вот-вот туда, на сцену, полетит... А на сцене Паткина под звуки, которые извлекала из пианино Мишустина, вяло докладывала о том, что «есть в осени первоначальной...». Вечер этот назывался соответственно: «Унылая пора, очей очарованье»... Когда я Тамарочке несколько дней назад — она как раз с жаром расписывала нам его идею — сказал, что название-то не бог весть какое свежее и оригинальное, она ответила, что как раз и хочет, чтобы мы словно впервые задумались над тем, что нам кажется давно понятным, а на самом деле содержит в себе столько неисчерпаемых глубин!..

Тут Тамарочка в зал вернулась, села скромно, демократично, в третьем ряду, среди масс. Стоечка, как у солдатиков, что президентов в аэропорту встречают. Она же у нас красавица... Но сидела она что-то уж чересчур прямо. Я сразу обо всем догадался. Было бы дело только во мне, она бы, наоборот, начала с другими подчеркнуто оживленно переговариваться... А тут чувствовалось иное... Догадаться было нетрудно. Тамарочка на этот вечер ужасно надеялась: почему-то решила, что после него наш класс сольется в едином порыве к светлому и прекрасному, распри позабыв, и дружной, единой семьей будет штурмовать трудности, обрушивающиеся на выпускников, и на всю оставшуюся жизнь пронесет в сердцах и душах святой огонь дружбы и единения... Надежды Тамарочки на этот вечер были, как на восьмое чудо света... А наши славные мальчуганы и не менее славные девчушки, видимо, постарались, доказали, что чудес, тем более восьмых, на свете не бывает. На это они способны. Им и стараться-то не надо, достаточно просто 8 быть собой.

Тамарочка чуть повела головой на шум, плеснувший в конце ряда, и ее напряженно-летящий профиль на секунду открылся мне...

Странно все же, разница в возрасте между нами лет семь — учительствует она после института всего второй год, — но мне порой кажется, что она из какого-то далекого от нас поколения. Поговорить с ней можно так, что сразу ясно: своя. А то вдруг откроется в ее взглядах на жизнь, на отношения между людьми нечто такое ветхозаветное, какая-то нелепая смесь жалостливости ко всем и звенящей искренним восторгом ответственности за все на свете... Да еще чувство долга, воспринимаемое без тени иронии... Остается только руками развести. Сам я не против чувства долга, людей, способных на него, уважаю, но мне-то понятно, что бывают ситуации, когда руководствоваться им уместно, а бывают...

Скажем, нам она ничего не должна вроде — не ей же в институты поступать, но ведь она же до слез доходит, когда у нее уроки не получаются или среди сочинений оказывается много слабых, мучается из-за того, что ее уроки, планы которых она бессонными ночами разрабатывает, не до всех доходят. Так ведь причина не в планах, планы-то могут быть замечательными. Если бы все от планов зависело, какая бы у нас жизнь была!.. Господи, кому надо, не только карманы, но и за пазуху набьют зерна знаний, которые сеет Тамарочка среди нас! Мне, например, вполне достаточно того, что в карманах уместилось, если учитывать мои планы на будущее. Так нет, чувство долга ее трясет, она норовит мне еще подсыпать. Мне не нужно, а она суетится. Но у меня хоть хватает такта и жалости не показывать ей в открытую, что зря она старается. А другие... А Тамарочка страдает. Зачем? Неужели трудно понять, с кем имеешь дело?!.

У меня мать, между прочим, такая же. Но она ведь другого поколения, иной закалки, ее не прошибешь ничем. Когда доходишь до «порученного ей дела» — тут стена, железобетон. А Тамарочка же к нам ближе, должна понимать. Но вот поди ж ты...

Я глянул в сторону наших. Катя сразу вздернулась, а потом вдруг жалко, как баба деревенская, губки свои крашеные ладошкой прикрыла. Откуда в ней это, никак понять не могу. Не от мамы же ее — эту я видел. От прабабки какой гены донесли, сберегли, вот и проглянет вдруг в семнадцатилетней девчонке восьмидесятых годов нашего века темная, забитая, готовая над каждым слезу уронить крестьянка с полотна какого-нибудь передвижника — такое беспросветное горе на лице, такая печаль... Виталик рядом с ней тоже повернулся, по кадыку себя щелкнул и подмигнул: припасено, мол. Успокоил. Ну, с этим никакие гены не сладят.

Однажды Тамарочка призналась мне, что бывают минуты, когда она боится нас. «Мне кажется, что вы не знаете пощады. Может быть, потому, что у нас разные представления о добре и зле...» Она грустно, словно извиняясь передо мной за неведомую вину, улыбнулась. «Я понимаю, что это не очень умно звучит, но мне все-таки кажется, что мы были другими в ваши годы. Многие из вас кажутся мне какими-то инопланетянами. Пришельцами! Особенно на какой-нибудь тусовке». Тамарочка нервно поежилась. «Я ненавижу это слово! И еще массу других слов, которые вы говорите, меня трясет от них... Но самое страшное — глаза и лица. Это уже страшно по-настоящему... А как вы смеетесь иногда, над чем...»

Я не верил собственным ушам. Ну, нес бы это кто другой, я бы только ржал про себя от восторга, а тут — Тамарочка, свой человек...

«А ваши родители? Сколько их приходят ко мне и просят помочь. Они смотрят на меня, плачут, а мне нечего им сказать. Как им объяснить, почему вы становитесь такими и в чем их вина? Раньше мне казалось, что я знаю, что ответить, а теперь...»

Тут я несколько пришел в себя и спросил: «А как же ваш сынишка? Ведь он тоже скоро вырастет...» Но она была готова, она даже, по-моему, ждала этого вопроса, наверное, часто задавала его себе. «Он не такой, — сказала. — Пока. Но я не знаю, что будет с ним через десять лет. Не знаю и боюсь. Смотрю на него, когда он спит, такой теплый, смешной, беззащитный, и боюсь. Неужели у него будет такое лицо, такой смех?.. И он будет смотреть на меня пустыми глазами?» Ей было действительно жутко, и я подумал, сколько же ей надо сил, чтобы каждый день идти в школу, входить в класс... Может быть, потому она так мучит себя, что считает себя виноватой?

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.