Еще бы секунда, и я бы сел рядом с ней. Ужас!.. Жалко ее было безумно, но что я мог ей сказать? Чем успокоить?.. И потом я вспомнил, как она осела вся, увидев нас с Виталиком. Наверное, ей было особенно невыносимо, что мы все видели и слышали. И самым страшным показалось, что мы сейчас тоже начнем издеваться над ней... А ведь как она готовилась к этому вечеру! Как страшно было ей смотреть на себя в зеркало в парикмахерской, где равнодушная девица-мастер без всякого интереса, с холодным безразличием кромсала ее волосы. Как ей отчаянно, до слез не понравилась ее прическа сначала, как она боялась встать из кресла, а еще больше выйти на улицу... А потом дома, когда уже чуть пообвыкла, показалось, что вроде бы даже и ничего. Потом она оделась, как придумала еще неделю назад, и пошла на вечер...
С меня было достаточно. Вполне.
Я повернулся и пошел по коридору. Потом я оказался на улице, тут же подкатил автобус, и я сел в него.
А дома было тихо.
Отец работал за столом, на котором бумаги матери возвышались сугробами. Ее бумаги! Все эти брошюры, монографии, рефераты, с которыми она не справлялась на работе и которые хозяйственными сумками тащила домой... Вся моя жизнь прошла среди них. Когда я попадаю в жилища, не заваленные до потолка бумажным хламом, мне становится не по себе.
— А мать задерживается! — бодро окликнул меня отец. — Ох, уж эта мне ее работа! Есть не хочешь?.. А может, чаю?.. — Он уже и ногу больную, вытянутую под столом, засуетившись, принялся высвобождать, отодвигаясь от стола вместе со стулом, готовый сам тащиться на кухню, ставить чайник.
Этого еще мне только сегодня не хватало — задушевных чаепитий вместе с ним!
— Да не хочу я ничего.
Не найдя тапочек, я в одних носках прошлепал в свою комнату и закрыл дверь.
Я знал, чего он засуетился. Сколько раз я уже ему выкладывал, что ненавижу эту работу, вытягивающую из матери все силы. Сколько живу, столько и слышу: то гонорар ее авторам срезали, то бумагу ее отделу в последнюю очередь, то типография подвела, то руководство попросту забыло о ее материалах. А она тянет и тянет этот воз, передыхая только на нашем старом диване во время сердечных приступов, когда ей доставалось за «плохо организованную работу отдела». Потом она поднималась и... «Сынок, в моей картотеке десятки авторов. Это самые способные и обещающие люди в своей отрасли. Благодаря моей работе они получают информацию о деятельности друг друга. А другие узнают, чего достигли они... Неужто это так трудно понять? Я тебя не узнаю, сын». Зато я ее узнавал во всем блеске.
А потом вернулся отец. Уже окончательно — тихий, со слабой улыбкой, ни во что не вмешивающийся. Скоро его уложили в больницу, и мы с матерью стали навещать его.
Помню, было уже совсем тепло, мы сидели на скамейке во дворе, отец, в своем вылинявшем больничном халате выглядевший и без того неважно, казался совсем бледным и хилым среди мясистых, жирно блестящих листьев сирени, достававших до наших голов. Солнце сквозь дыру в листьях било ему прямо в лицо, и я ясно видел, как приятно, как сладостно приятно ему ощущать кожей его тепло. Он сидел между нами, сидел спокойно, откинув голову, потом беспокойно заерзал и стал все ближе придвигаться ко мне. Я испугался, что ему стало плохо, но он вдруг успокоился, лицо его снова разгладилось. И только тут я сообразил, что он попросту устраивался так, чтобы сдвинувшееся солнце вновь попадало ему прямо на лицо... Покоритель северных просторов!..
Вернувшись домой, он вдруг пристрастился часами просиживать у окна. Раз сказал матери:
— Раньше я носился за всеми, а теперь я на одном месте, а все бегут передо мной... Ты понимаешь, вот эта ветка клена, дотянувшаяся четвертого июля до нашего окна, один этот лист зубчатый дают мне сегодня не меньше, чем тогда гектары тундры и болот... Но и они были нужны мне... Я не мог без них... Просто всему свое время... У Пушкина об этом гениально...
Слышно его было плохо, мать тоже отвечала что-то невнятное, я только уловил, что ласковое и сочувственное.
Матери он помогал в ее работе и раньше, а потом уже втянулся так, что не оторвешь. Меня это бесило.
Я вдруг вскочил и бросился из комнаты.
Отец удивленно и растерянно посмотрел на меня, а я начал уже в дверях:
— Ты можешь объяснить мне одну вещь?
— Попробую. Он все шутил!
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.