21 марта 1839 родился Модест Петрович Мусоргский
Беседуя с Евгением Евгеньевичем Нестеренко, я знала, что через день ему исполнится 50 лет, будет присвоено звание Героя Социалистического Труда, по нескольким программам ЦТ покажут отрывки торжественного вечера из Большого театра... Но разговор наш — о творчестве Модеста Петровича Мусоргского. Нестеренко рассказывает о нем увлеченно, знает удивительно много.
Евгений Евгеньевич, давайте начнем разговор о творчестве Мусоргского с его портрета, который написан Репиным. Странный портрет — фактура атласного халата, осанка как бы настаивают на том, что изображенный человек — барин. И в то же время — мужицкое лицо, простонародное... Есть в этом какое-то несоответствие, даже противоречие. Но, возможно, оно есть и в том, как жил Мусоргский, в его личности, в его творчестве, наконец?
— Неожиданный вопрос. Портрет этот действительно известен, и каждый воспринимает его по-своему. Я лично увидел его еще ребенком и не знал, что портрет написан в госпитале, незадолго до смерти Мусоргского. Может быть, потому он и одет как-то необычно?.. В госпиталь Мусоргский был помещен как денщик одного из своих друзей, так как денег для его лечения не было — зная это, я не воспринимаю халат, как некое роскошество.
Применительно к жизни и творчеству Мусоргского вопрос о противоречиях вполне уместен. Римский-Корсаков замечал, что Мусоргский пишет песни со странными гармониями. Лет десять назад Дмитрий Покровский и его товарищи по фольклорному ансамблю поехали на родину композитора и там записали народные песни с этими «странными» гармониями. У Мусоргского было мышление тех крестьян, в творчестве которых эта гармония жила. Отнюдь не незнание, не необразованность, но особый способ музыкального мышления дал композитору тот необычный язык, который теперь мы прочитываем довольно легко. А в то время он шокировал настолько, что Римский-Корсаков, мудрый, благородный, приспособил «Бориса Годунова», «Хованщину», ряд романсов и песен своего друга ко вкусам публики той эпохи, сделав великое, благое дело. Сейчас, правда, практически весь мир перешел на исполнение оригинального «Бориса», «Хованщины» в инструментовке Дмитрия Шостаковича, который не переделывал ее столь решительно, подчас безжалостно, как делал это из самых добрых побуждений Корсаков.
— Расскажите, пожалуйста, об истории рода Мусоргских.
— Род ведет свое начало от Рюриков. Несколько лет назад умерла последняя представительница этого рода, Татьяна Георгиевна Мусоргская. Жила она в Рязани. Была похожа на Модеста Петровича, хотя доводилась ему внучатой племянницей. Одна из пьес «Детской» посвящена Танюше и Гоге — Георгию Филаретовичу Мусоргскому. Муж и дочь Татьяны Георгиевны погибли в блокаду.
— Вот как вспоминает первую встречу с Мусоргским А. Бородин: «Модест Петрович был в это время совсем мальчиком, очень изящным, точно нарисованным офицериком: мундирчик с иголочки, в обтяжку... волосы припомаженные, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские манеры, изящные, аристократические»...
— Он был мягок, добр, по духу — глубоко демократичен и ласков со всеми. Модест Петрович очень ценил человеческое тепло, внимание. Наверное, потому так много значила в его жизни мать — Юлия Ивановна. На самом деле мы не так много знаем о жизни композитора. Вячеслав Гаврилович Каратыгин был первым нашим музыковедом, побывавшим в 1910 году на родине Мусоргского и уже не заставшим ни дома, где тот родился, ни каких-либо деталей быта. С тех пор и вплоть до открытия музея ни один крупный музыковед, занимавшийся творчеством композитора, так и не побывал там. А ведь все нужно было по крупицам сохранить, записать, сфотографировать, обмерить. Да что говорить, когда все уже упущено. Ни В. Стасов, ни соратники по «Могучей кучке» ничего этого не сделали. Знать родные места художника — чрезвычайно важно. Нельзя понимать Пушкина без Михайловского, Тригорского, Болдина, Петербурга, наконец, Москвы, в которой он родился. Трудно представить себе Л. Н. Толстого без Ясной Поляны. Я, например, посетив место, связанное с жизнью того или иного поэта, композитора, резко менял или по меньшей мере корректировал первоначальный замысел роли, интерпретацию произведения. Необходимо знать тех, с кем профессионально связан, знать природу, которая их окружала, всю ту среду, что питала воображение, память, дух художника. Мусоргский был человеком и композитором трудной судьбы. Он был очень одинок в личной жизни, считал, что главное в ней — музыка, несовместимая с семейным покоем. Он почти никуда не ездил — Москва, Петербург, Воронеж, Псковщина — вот и все. Да и в музыке он был вовсе не таким, каким может показаться людям, знающим только его бодрый призыв «к новым берегам». Мусоргский знал себе цену, хотя был не заносчив, скорее скромен, а успехи его при жизни не были громкими. Но интуицией гения он чувствовал свое величие и предвидел будущее своей музыки. Его перу принадлежит известная шутливая ода, посвященная Римскому-Корсакову, и себе самому:
«Но памятник себе воздвигнул он нетленный: Бориса гордого прославил и вознес. И труд его отныне незабвенный Музыку русскую во славу превознес».
Шутка эта оказалась пророческой. Если суммировать мои выступления за рубежом с русской музыкой, то в ряду русских композиторов на первое место придется поставить Мусоргского, а ведь наша музыкальная культура считается одной из крупнейших музыкальных культур мира. Даже П. И. Чайковский, при всей его доступности, при всем гуманизме его творчества все-таки займет следующее после Мусоргского место.
— Может быть, дело в том, что Чайковский композитор более европейского мышления? Мусоргский, видимо, привлекателен для иностранцев настолько, насколько привлекательна очень мощная и в то же время очень национальная культура?
— Да, это так. Но не следует это понимать упрощенно, как музыкальную экзотику. Доля ее есть и в «Борисе Годунове», и, конечно, в «Хованщине». Но волнуют не только те произведения Мусоргского, где отчетливо выражен национальный колорит, не только те вещи, что необычны по форме (скажем, «Семинарист», «Раек»), но произведения лирические, традиционные по форме, в которых нет абсолютно никакого зерна экзотики. Тем не менее они доходят до слушателя и глубоко трогают его. Мусоргский может быть очень разным. Но его музыка имеет русское существо. Как-то я беседовал о нем со Свиридовым и сказал, что если бы у нас не было Мусоргского, мы стояли бы на несколько ступеней ниже в сознании цивилизованного человечества. Свиридов возразил: может быть, и нет, но столь ярко выраженной русской национальной музыки у нас бы не было. И это так, несмотря на то, что Мусоргский отнюдь не пробавлялся только темами русской истории и русского быта. Его первая опера — «Саламбо» (по Флоберу) дала много тем для «Бориса Годунова». Монолог Бориса «Тяжка десница грозного судьи» — это тема жрецов из «Саламбо», хотя сюжет тут отнюдь не русский. Тем не менее темы эти абсолютны, естественны в «Борисе». Композитором написан ряд произведений на стихи немецких поэтов — Гете, Гейне. Но все, к чему он прикасается, становится фактом отечественной музыкальной истории, национального музыкального мышления.
— Вы заговорили о неоконченной опере «Саламбо». Известно, что многие произведения Мусоргского не завершены. Связано ли это с тем, что частные театры охотнее ставили его оперы, нежели официальные сцены? С большим пониманием относились к творениям композитора демократические слои общества. Знаменит тот факт, что студенты несли его из театра на руках после премьеры «Бориса». Только ли благодаря необычной музыкальной стилистике, непривычной речевой интонации ситуация складывалась так, а не иначе?
— Причин тому много, все они разные. В частности, я не исключаю, что Мусоргский был человеком не слишком организованным в быту и в творчестве. Этой черты просто не было в его характере. Как, например, и в характере Бородина. Но Бородин был великим химиком, его основная работа серьезно влияла на отношение к творчеству. Мусоргский был занят службой в Лесном департаменте (потом ушел), у него не было своего угла, жизнь его была не устроена. Да и понимания он в общем-то не встречал. Мы говорим о «Могучей кучке», оставшейся примером союза музыкантов. Но любой союз, будь то «Могучая кучка», ансамбль «Битлз» или театр «Современник», не может существовать всегда. Золотой период проходит, «дальше — тишина».
Что до речитативности языка, то в творчестве Мусоргского были разные периоды: «Саламбо» — сплав речитативности и мелодичности, «Женитьба» — чистый речитатив, в «Борисе Годунове» речитативный склад очень сильно ощущается, а «Хованщина» — более ариозного характера опера. Кстати, «Женитьбу» мы ставили в оперной студии консерватории со студентами. Они были тогда еще неопытными певцами, но в музыке так естественно звучала живая человеческая речь, что освоили они ее чрезвычайно легко. Это была изумительная постановка — на сцене стоял рояль, аккомпанировала пианистка. Но рояль был и частью интерьера дома Подколесина, вокруг него разыгрывалось действие — на него опирались, за ним прятались. Шел спектакль с большим успехом, и каждый раз, с наслаждением слушая оперу, я просто не мог себе представить, что фразу Гоголя можно «высказать» лучше, чем это сделал Мусоргский. Я даже жалел драматических артистов, которые вынуждены обходиться без музыки. Мелодия Мусоргского — правдивая речь. Даргомыжский говорил: «Хочу, чтобы звук прямо выражал слово, хочу правды». Мусоргский... «добрел», — как он писал, — «до мелодии, творимой говором человеческим». И эта мелодия необыкновенно удобна для исполнителя. Интонации Мусоргского наполнены жизнью — в них есть мысль, эмоция, я понимаю, какое движение совершает при произнесении слова персонаж. Я чувствую: он сидит или стоит, и если сидит, то как — напряженно или свободно. Я ощущаю его дыхание — естественное или прерывистое. И все это заложено в нотах.
Конечно, трудно себе представить, как может быть признан официальными кругами композитор, который нигде не служит, не состоит в музыкальном обществе, так сказать, в Союзе композиторов, не имеет должности в императорских театрах — это чисто по-житейски понятно. С другой стороны, конечно, музыка, темы, вся эстетика Мусоргского опережали время. В этом трагедия композитора, но в этом и его счастье.
— Странная вещь: он начинает с «Саламбо», то есть с французского произведения. А после его смерти слава композитора возвращается к нам из Франции. Многое сделал для Мусоргского Дебюсси, неоднократно подчеркивавший его влияние на свое творчество.
— Дебюсси — композитор другой эпохи. Он уже был способен понять Мусоргского. Действительно, влияние «Песен и плясок смерти», «Без солнца» — последних циклов Мусоргского на творчество Дебюсси несомненно (кстати, один крупный музыковед полагал эти произведения свидетельством вырождения таланта Мусоргского, теперь он думает иначе, но и тогда был искренен — его никто не заставлял так писать, напротив, сразу после революции Мусоргского поднимали на щит). Влияние Мусоргского отчетливо в «Пелеасе и Мелизанде» Дебюсси. Я пел в 1977 году эту оперу в «Ла Скала», и вот что было сказано в одной из рецензий про исполняемую мной роль Аркеля: «Слушая Нестеренко, понимаешь, как глубоко своими корнями Дебюсси уходит в творчество Мусоргского». Глубочайшая связь со словом в этом произведении Дебюсси — следование принципам второй неоконченной оперы Мусоргского «Женитьба», которую сам он считал опытом, своего рода упражнением. На мой взгляд, это «упражнение» — одно из гениальнейших созданий человечества в жанре оперы. Дебюсси эту традицию развил. Через Дебюсси Мусоргский повлиял на Бартока, чья речитативная опера «Замок Герцога Синяя Борода», полная сильных страстей и глубокого смысла, восходит к «Каменному гостю» Даргомыжского и «Женитьбе» Мусоргского.
— Его музыка удивительно живописна. Каждый звук — краска, целое произведение — картина. В этом есть что-то фантастически мощное, связанное с литературой и особенно, как мне кажется, с литературой Гоголя.
— Это бесспорно. Мы не только слышим, но видим происходящее. Инструментальная музыка Мусоргского передает не только настроение, состояние души, но и зримые образы. Пример — «Картинки с выставки». А ведь живопись Гартмана — вовсе не выдающееся явление. Он был архитектор, рисовал, и когда видишь его рисунки, поражаешься, насколько богаче фантазия музыканта, чем то, что ее разбудило.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.