Поступок

— Меня с девчоночьих лет Степанидой Астафьевной кличут. Почет? А то?! Недоростку по батюшке величают, потому как смолоду правильного поведенья держусь, на пользу общества все, что положено, доброхотно исполняю. А премии плывут мимо носу, другим: тебе «Астафьевны» хватит. Еще до невест не доросла, старухой окрестили, женихи-то с перепугу от Астафьевны стороной, стороной... Да где там женихи?! Кто с войны не вернулся. А кто уцелел — хоть без рук, без ноги, каждого по десятку девок и вдов дожидаются. Мои годочки к закату клонятся, а чем меня судьба одарила? Вот ты, Дарьюшка, как тебя муж именует, — неожиданно обратилась она, — ты меня, может, недобротой попрекнешь, а я за правду-матку стою, обманом утешать не желаю. У нас утешителей, особливо среди баб, на всяку беду хватает. Сердце растравят, а дальше? Нет, уж лучше правду, какая- никакая, напрямик выложить...

— А зачем? — несмело обронила соседка Астафьевны по койке, тоже пожилая, но другого склада женщина, полнолицая, с тяжелым подбородком и печальным взглядом светло-серых, каких-то крестьянских, из поэм Некрасова глаз. — Лишнее слово опасным грозит обернуться.

Женщину, что эту мысль высказала, звали Анной Ивановной. Астафьевна мигом обрушилась на нее.

— Эх, Анна Ивановна, умственного труда человек, бухгалтерша, а мыслями недалекая, будто в слепоте век прожила. У женщины беда, о будущем тоска грызет. Душа изныла, а, Дарьюшка? Что тебя, милушка, ждет-ожидает? — до сладости ласковым голосом пытала она Дарьюшку, у которой за ночь круги под глазами угольно почернели, губы без кровинки, немо сомкнулись угрюмой чертой.

— Тебя, Дарьюшка, — вчерась все свидетели — муж жалеет, до ночи возле просидел. Одеяльце подоткнет, носом хлюпает, тумбочку апельсинами доверху набил, заботится... Да надолго ли? Нужна ты ему одноногая?! Он у тебя во какой битюг здоровенный! На него, как пронюхают о твоем калечестве, баб стая навалится. Не знаю, как в иноземных странах, а в нашем государстве баб полный избыток. Выбирай любую.

— Для чего, для чего вы это говорите?! Нет у вас милосердия! — в тоске проронила Анна Ивановна, закрывая ладонями лицо.

— Чего-о? — резко меняя тон, рявкнула Астафьевна; кто бы подумал, что из старушечьей тощей груди может вырваться такой дикий рык. — Милосердие? Ишь, словечко нашла! И де ты его откопала?

Рык оборвался на полуслове, вошел лечащий врач. Длинный, прямой, как столб, с желтенькими усиками, низенькой щеточкой коротко остриженных рыжеватых волос надо лбом, в темных очках для солидности.

— До-октор! — жалобно взвыла Астафьевна, но доктор, не уделив ей внимания, остановился над Дарьюшкой. Проверил пульс, что-то долго тихо шептал, она слушала, вперив в его черные очки испуганно молящий взгляд.

— Вот и ищи правды, — заговорила Астафьевна, когда, бегло обойдя остальные койки, доктор удалился. — И де она? В больнице, так и тут по выбору лечат. Кому лекцию час читают, а на кого минуты жаль.

Ей не ответили. Анна Ивановна подняла ладони к лицу, словно хотела укрыться от чего-то.

После перевязки Искра обычно выходила в коридор. Ей разрешены уже прогулки в саду, но в этот день с ночи дождило, скучно нависло над крышами великанов-домов темное небо, набрякшие водой листья березок поникли — прогулка на воле отменялась. Не хочется шагать взад-вперед коридором, но доктор назначил непременно ежедневную маршировку для укрепления и развития ног. Устремив на нее непроницаемо черные очки, которые, чудилось Искре, кроют какую-то тайну (в детективах отрицательные герои обычно в черных очках), он строго вещал: ты понимаешь ли, что вечным сидением губишь себя?! Экая бестолочь, экое невнимание, равнодушие, черт знает что, бранил доктор Искру и, она подозревала, кого-то еще, равнодушного.

— Стыдно жить не сильным, — бросил он однажды. «Буду сильной, буду, буду. Шагай, шагай, шагай», — приказывала Искра себе и увидела Машу. В светло-сиреневом летнем платье, белой панаме с широкими полями и разноцветным, явно импортным саквояжиком в руке она выпорхнула из палаты.

— Выписываюсь! — объявила, незнакомо смеясь. — Надоело торчать в больнице! А ты все моционишь? Зазнайка! Изображаешь из себя. Мы гадали, до спора дошли: подойдет или нет. Тогда, говорим, уж если она задается, нам-то кланяться вовсе не пристало. Если бы ты была, ну прямо скажу... ну, например, посоветую тебе на прощание, следи хоть немного за модой. Сейчас мода на брюки. Встретишь ты на улице или в кино нормальную девчонку не в брюках?! А тебе брюки, кроме моды, для пользы позарез нужны. У каждого свой недостаток. Так скрывать умей. У тебя ноги — палки, а брюки наденешь, все шито-крыто, никто не догадается. Широкие не покупай и не сильно в обтяжку, тебе нельзя. Соображать надо, ну прощай. Там отец прикатил за мной. С работы отпросился, торопится. Прощай.

Искра смотрела в окно, как Маша перебежала мокрую, в лужах площадку, нырнула в распахнутую дверцу машины, и синий «Жигуленок» умчался, увозя ее домой. Наверно, и дом такой же нарядный, как ее импортный саквояжик, «Жигуленок» с плюшевой собачкой у заднего стекла. А ведь отец рабочий. Ну и что? Нынче, пишут в газетах и люди толкуют, иной рабочий по работе и достатку инженеру не уступит. Машин отец, рабочий большой квалификации, наверное, в своем цехе король. Ну и что? Только вот Маша в их рабочей семье принцесса не по заслугам. И вправду, кто она, Маша? Ведь я всего и знаю о ней, что меня оттолкнула. А почему? Знаю, почему. Ей надо, чтобы все возле нее было под стиль: джемперочки, клипсы, колготки, браслетики. А чем у меня башка набита, ей наплевать. Ей подавай модную кофту... Да. Про брючки. Вправду, мало у меня соображения. А она в момент ухватила. Такие разом ухватывают. Была бы я в модных брючках, поманила бы, пока в больнице, дружить, а может, и домой позвала бы... Э, на черта она мне!

Почему-то всплыло в памяти печально сказанное Анной Ивановной о милосердии. Астафьевна озлилась, кричит:

— Не слыхивала таких слов!

Искра тоже не слышала. Наверное, это слово из прошлого, а нынче перевелось, и не знаешь, что оно означает. Про подвиги Искра знает. Пожарные на Чернобыле, когда взметнулся губительный вихрь во все небо, не побежали, не бросили. А ведь молодые, и не в чинах, и начальство над ними не стояло в тот час, сами... А тот армянский парень? Пассажирский автобус, полнехонек, ухнул в реку. Всем погибать. Так армянский парень, помните, кинулся спасать людей. Двадцать раз нырял. Не раз, не два — двадцать!

Разобьет в автобусе окошко и тащит человека со дна речного на землю. Двадцать человек от смерти уберег. Мог сам погибнуть. Вот подвиг!

А милосердие — это что? Опасности нет, славы нет. Не обидеть, не отвернуться, ободрить, помочь, посочувствовать, хотя бы просто заметить, вот, наверное, и есть милосердие.