Поездка в Монино

Максим согласно покачал головой.

— Все верно, письма в редакцию пришли почти одновременно.

— В таком деле, как мое, — гудел Улыбин, — один выход: за правду, как за якорь, держаться. Письмо в район сам отвез — надежнее. От слухов схорониться хотел, не

получилось. Уже на второй день по дворам шептались: Улыбин-де в Москву пакет снарядил. А еще через день Дягилев прямо на народе рубанул: «План, — говорит, — выполнять — не жалобы писать, дело муторное».

Сказал и на меня смотрит. С тех пор я как меченый по деревне ходил.

— И вы смолчали?

— Да уж где там? Может, поедем. Лошак малость поостыл.

— Вам виднее, вы хозяин.

— И то верно, прошу садиться. Но-оо, шустрый!

Двуколка легко перевалилась через глубокую колею, с колес полетела залипшая грязь, рессоры хором отозвались «Аа-х», и они резво покатили по нетронутой хребтине лесной дороги.

— Ну, думаю, коли человек по мою душу прибыл, непременно ко мне в гости наведается. И сам себя настраиваю: «Не робей, Федя, твое дело правое. Работай, будто и нет ничего». Дней через пять меня к себе Дягилев вызывает. «Садись, — говорит, — Федор Акимыч. Хочу тебе совет добрый дать». Ну, я, понятно, сел. Нонешний председатель брехать дюже горазд. Разговор затеет, часом не откупишься.

«Ненужную ты канитель развел, товарищ Улыбин. Беспорядок у тебя в животноводстве, три трактора на уборочной запорол, с народом не в ладах, а тут еще кляузы писать наладился. Нехорошо это, Федор Акимыч. Ох, как нехорошо».

И такой у него голос усталый и располагающий, что мне и впрямь неудобно стало. В самом деле, человек мне добра желает, а я ему наперекор злобствую.

«Что за трактора, — говорю, — то верно, недосмотрел. Не тем людям технику доверил. И с животноводством не все ладно. Упало молоко. Но ведь и по колхозу упало. Ну, а если от людей жалобы есть, то можно те жалобы разобрать. А что касается кляуз, то мы к этому делу народ неприученный. Письмо в журнал я писал. Не отказываюсь. За свои слова в том письме отвечаю. И ваш добрый совет выслушаю с удовольствием».

Лучше бы я этих слов не говорил. Дягилев мужик крутой. Ну, думаю, места на мне свободного не останется. Отматерит сейчас с ног до головы, а он нет, воздержанность проявил:

«Зря упорствуешь, Федор Акимыч. Зря. За такую выбраковку, как ты провел, под суд отдавать надо». Видали, куда забросил?

«Ну, это, — говорю, — ваше право». «Это не разговор, Федор Акимыч. Ты в колхозном деле человек заметный. Твой личный авторитет — это и авторитет колхоза. Марать такие вещи не положено. Был у меня разговор с товарищем из Москвы. Человек он здравый, с понятием. Если, говорит, товарищ Улыбин письмо свое аннулирует, мы, со своей стороны, настаивать не будем. Твое дело, Федор, какое решение принять. Нам с тобой делить нечего, а колхоз ославим. Давай свой за ревизии. У нас народ ответственный, каждому должное воздадим».

Улыбин громко вздохнул. Было такое впечатление, что он желает не просто вспомнить, а еще раз пережить весь разговор.

— Ну, а вы? — Максим не выдержал затянувшейся паузы.

— Я? Что я? Сижу, натурально, газетой обмахиваюсь. Ну, и понятно, мозгую. Если, думаю, Дягилев прав? Зачем ему этот разговор заводить? Мужик он молодой, на руку крут. Да и сам я такой. Бери меня под ноготь и дави, как тварь зловредную, как клеветника и мерзавца. Ну, а раз ты разговор с почтением заладил, значит, нет в тебе уверенности. От такой мысли я себя лучше почувствовал. Смотрю на Дягилева. А у того беспокойства ни в одном глазу. Силен, шельма. Стручок фасолевый подкинет, поймает. Подкинет, опять поймает. Это для успокоения нервов.