Сколько шума, поздравлений, восторгов! Это ж надо, столько писем в ответ на одну публикацию. Вот они лежат, любезные. Три здоровущие папки, как кирпичи. Шувалов человек осторожный — ему шум противопоказан. А тут как бес в него вселился. Печатать, и никаких разговоров: «Нам не нужны полупобеды. Мы им покажем, что умеем выигрывать».

Максим подвинул листки письма ближе к свету, зевнул и стал читать вслух:

«...Со мной вы совладаете, дело несложное. Нынче я бригадирствую в другом колхозе. Товарищ Тищенко так меня расписал, что и к соседу не появишься. Из партии меня хотя и не исключили, но близко к тому было. Спасибо, люди честные нашлись, такого безобразия не допустили. Человек я по натуре несговорчивый. согласен. Вот и Севастьян Тимофеевич, председатель нынешний, говорит: «Брось, Федор, наперекор жизни идти, работай, остальное приложится — грехи забудутся. Мужик ты головастый, не все тебе в бригадирах ходить». Может, оно и так. По ветру плавать всегда сподручнее. А если ветер тот неверный, тогда как? «Улыбин воду мутит. Улыбин не один. Улыбин счеты сводит». Если такой многоликий, за что же мне одному наказание? Нет, товарищи замечательные, коли вы для правды живете, так слушайте, а то скажут, что Федор Улыбин одно — брехать может. С председательства меня не снимал никто. Я сам ушел. Пусть документы поворошит, три заявления моих имеются. Угрюмый я человек, верно, неулыбчивый. Может, и прижимист чуток. В том, что копейку не базарю, греха нет. Когда на дело — дам. Ну, а как на ветер — к другому стучаться посоветую. Освободили меня по состоянию здоровья и на том же собрании председателем ревизионной комиссии выбрали. Целый год лечился. Через год колхоз наш укрупнили, меня на бригаду поставили. Зря я, конечно, согласие дал. Получилось, от своего народа подался — нехорошо. Бригаду я со временем поднял, две благодарности имею. Ну, а помимо всего прочего, потихоньку наше житье-бытье ревизую. Вот тут и закавыка вышла. Лес v нас колхозный есть, гектаров триста. В документах одно, а по обмеру другое получается. Ну, я, понятно, копать стал. Хотел сразу председателю сказать, да осекся, сомнение взяло, а вдруг и нет ничего. Людская молва, она и есть Молва, как крупа из дырявого мешка. Нет, думаю, подождать надо. К тому времени здоровье мое совсем скособочилось. Снова пять месяцев лечился. В больнице лежал, в Москву на консультацию к профессору Вишневскому ездил. Два месяца на курорте провел. Оправился помаленьку. Вернулся я, значит, домой. Глядь, а против меня дело состряпали. Будто я выбраковку скота самолично проводил. Поначалу, честно

скажу, растерялся, даже струхнул малость. Кому охота собственное имя поганить? А потом мыслями пораскинул и говорю: «Не реви, Тоня (это мою жену так звать). Что-то здесь не так. Дело мне зазря шьют. Рот заткнуть желают. Не иначе, про ревизию мою пронюхали. А раз так, значит, кое-кто к истории с лесом касательно имеет — вот...»

Дальше шло многословное описание улыбинских переживаний, рассказ о прошлых заслугах. И только в самом конце крупными в наклон буквами было приписано: «За беспокойство извините. Дело мое разбора требует. Улыбин». Максим аккуратно разложил на столе все письма, получился внушительный белый квадрат размером с газету.

— Н-да... Что верно, то верно. Дело твое, товарищ Улыбин, разбора требует.

Кого же посылать? Выбор невелик. Лужин не может. Духов не справится. Остается Гречушкин. В конце концов это его моральный долг. Они друзья с Тищенко.

Максим опять вспомнил летучку, запальчивое выступление Гречушкина. «А что, если эти самые письма — стопроцентная липа? А Дягилев или как там, Дагилев, впрочем, неважно, человек упорный, цель знает, людей вокруг себя сколотил и чешет к этой самой цели прямехонько, и ему откровенно начхать на злобствующего Улыбина и камни дорожные». Хорошо, красиво говорил Гречушкин. Только он, Максим Углов, в эти розовые речи ни вот на столечко не верит. Хватит, надоверялся. Теперь уж как ни крути, расхлебывать эту историю придется ему, больше некому. Редактор болен, последнее время он часто хворает. На старика стоило бы обидеться. Выслушал подробный отчет, письма улыбинские прочел, запахнулся в стеганый халат и сидит как сыч. Ни да, ни нет — думает. А потом возьми и скажи:

— Действуйте. Вы затевали, голубчик. Мне не резон вмешиваться. Еще кто-то подумает, что не доверяю вам. Не утерпел, мол, старик, все к рукам прибрал Вы ж меня и осудите.

Ишь как повернул — осудите!

Углов убрал со стола лишние бумаги. Завтра Гречушкин уезжает. Не посылать же его с пустыми руками? Проще сказать: смотрите сами. Разумный совет. Тищенко так и поступил. Он с удовольствием воздержится от наставлений, однако улыбинская история перестала быть личным делом автора. Так что не обессудьте, Диоген Анисимович, придется выполнить маленькую формальность. Пока это наша тема, не правда ли? Так и запишем — операция «Доброе имя», план. Поставим цифру 1 и начнем думать.

Сразу же вспомнил о Тищенко, которому стоило бы показать эти письма. Кашу как-никак он заварил. Но Тищенко нет, уехал. Мельком глянул на часы. Поздно. Надо принимать какое-то решение. А вдруг клевета? Он нервно передернул плечами. Получалось не очень складно. Если верить письмам, то очерк Тищенко с первой до последней строчки ставится под сомнение. Рискованно... Тищенко слишком опытен, чтобы попасть впросак. А бюро райкома? Оно заседало после выступления журнала. Стоял вопрос об исключении Улыбина из партии. Значит, прав Тищенко: Улыбин — клеветник. Не исключили, почему? Сам Улыбин пишет: нашлись люди. Кто они? Сидя в этом кабинете, много не узнаешь. А может быть, и нет никаких людей? Мало ли иных причин: учли прошлые заслуги, чистосердечное признание. Ну, а если люди все-таки есть? Как быть тогда? Времени прошло достаточно, а письма из райкома нет. Случайность или так и должно быть?

А может, поехать самому? Поехать можно. Только там разговором не отделаешься. Разобрался, уладил — писать придется. Вот именно — писать.

Чем больше он размышлял, взвешивал за и против, тем непонятней становилось его собственное состояние. Ему хотелось, чтобы Тищенко оказался неправ. Но почему? Еще раз перечитал одно из писем, перед глазами встает удрученное лицо главного, так нелепо оказавшегося в дураках; круглая, с внушительными залысинами голова Тищенко, просевшая между сухими, похожими на крылья плечами.

* * *

Монино оказалось небольшой деревней, дворов на тридцать. Максим приехал туда уже под вечер. Осенний день безлико угасал. Еле приметный ветер лениво растягивал туманный полог над лугом, березовой рощей, плоским берегом мелководной реки Выпи. Фиолетовые разводы перистых облаков сходили постепенно на нет, оставляя свободной кумачово-огненную кромку горизонта. Березовые колки застыли мглистой тенью и напоминали со стороны неубранные театральные декорации. В домах еще не зажигали свет, хотя ртосовский движок уже тарахтел вовсю. Ждали стадо, вот-вот пригонят. Дождя здесь не было и в помине. Дорога тихо дымилась пылью. Завалинки гудели приглушенным бабьим говором. Несмотря на сумерки, незнакомца приметили сразу. У магазина Максим остановился. Трое мужиков, присев на корточки, что-то втолковывали хмурому старику. Старик сидел прямо на каменных ступеньках, уронив замшелый подбородок на лоснящуюся роготягу самодельной трости.

Мужики смолили сведенные до ногтя окурки, старик покачивал головой, сосал истлевший мундштук.

— Ты, конечно, Савелий Макарыч, как хотишь, можно и шифером. Только дранкой спокойней.

— Шифер, его еще достать надо. А дранка што? Егор в леспромхоз сгонял, и, считай, крыша на дворе. Ну, а ежели насчет гвоздей беспокойство имеешь, то зря. Гвозди Лексей мигом сладит.

Тот, кто звался Лексеем, обслюнявил окурок и с сожалением вдавил его в прогнившую ступень крыльца.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.