постоянно щурит глаза, словно намеревается что-то разглядеть; не здесь, перед собой, а там, дальше, за спиной собеседника.

Чем больше Максим присматривался к этому странному человеку, тем отчетливее ощущал свою неподготовленность к поездке, к этим тягучим беседам, где каждого слова приходилось ждать подолгу, к привычке столь же странной — невпопад смеяться. Улыбин не расспрашивал о причине приезда. Невозмутимо вышел навстречу, пожал протянутую руку, будто и не из Москвы приезжий, а так, из соседней деревни. Мало ли надобности: может, за гвоздочками, а может, сена купить, травостой в этом году подходящий. И только услышав название журнала, порывисто дернул голову вперед и хрустящим голосом переспросил:

— Ка-а-к?

На том знакомство и окончилось.

В сенях тяжело пахло дегтем и свиным салом. Две пары улыбинских керзачей матово отсвечивали у порога. Тут же на здоровенном крюке висели запыленный хомут и медовой желтизны веревка, под крюком стояли четыре короткие бочки, в углу, прямо на дощатом полуразвал прошлогоднего картофеля. Свет был тусклый, лампочный. То, что висело или лежало рядом, виделось лучше.

— Хозяйство нешибкое, еще осмотрите, — недовольно буркнул Улыбин, переступив порог, прошел в комнаты.

Хозяйка и двое детей разом поднялись из-за стола.

— Жона моя, — заваливаясь на букву «о», протянул Улыбин. — Дети наши. То-от — Федор, а ето — Поля. Пирогов не заготовили, а что бог послал, отведайте, — хмуро пошутил Улыбин и тяжело опустился на табурет.

Максим никак не мог сообразить, так ли он представлял эту встречу, или было в их: знакомстве что-то нескладное; подавил смущение и стал здороваться.

В тот вечер и многие дни спустя мотались они с утра до вечера, объезжали поля, смотрели стадо. Максим ловил себя на мысли, что чаще говорит он, рассуждает он, а на долю Улыбина выпадает угрюмое молчание да десяток реплик, не то выражающих согласие, не то обиду. На четвертый день его собственный монолог звучал уже приглушеннее. Улыбин разговорчивее не стал, однако беседу поддерживал, иногда шутил.

С утра приехала группа студентов. Федор Акимыч развозил их по капустным полям, чуть позже обходил избы, хлопотал насчет ночлега. Во второй половине дня кутерьма улеглась. Максим с Улыбиным настроились поехать на летние выпасы, где еще до сих пор держали скот. Дорога предстояла дальняя, разговора не избежать.

В лесу спокойно. На календаре десятый день сентября, а теплынь августовская, и только поредевшая листва да золотой налет на ней выдают время года. Птичье многоголосье теребит тишину, в низине зудят комары, пахнет непросохшим сеном. Вдоль ручья кто-то обкосил осоку. Нахохлившиеся копны молчаливо дремлют на стриженых выкосах. Пегий меринок весело завинчивает хвостом, всхрапывает и, не дожидаясь улыбинского «Ноо-ка, пошел, стервец», прибавляет ходу.

— Странно, — роняет Максим. — Неужели вам не надоест молчать?

— Ишь ты, — щетинистая улыбинская бровь качнулась, — вам говорить в удовольствие, а я молчать привык. Чего странного? Кто по ветру, тому и идти не надо, самого несет. Ну, а кто супротив, того сдувает. Н-но, ржавый!..

Вожжи сочно шлепают по округлому крупу меринка.

— Гуляй!

— Вы все о справедливости?

— Точно, — соглашается Улыбин — Без справедливости нельзя. Зря вы торопитесь, товарищ журналист. Себя волнуете, мне спокою нет. Ваш Тищенко тоже из торопливых был.

— При чем здесь Тищенко? Вы же знаете, зачем я приехал?

— Да вроде бы ясно.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.