По лестнице на второй этаж

И жены их тоже, казалось, радовались за мужей, которые когда-то подрались и разбили себе лица.

«У тебя же слабый вое, дурачок! — говорил Морозов. — Я же тебя боялся бить как следует». — И, опьяненный не только воспоминаниями, тоже с нежной добротой поглядывал на Рэма.

Но в этот осенний вечер, усталые в голодные, пустые после двухдневной охоты на уток, они готовы были взорваться, чувствовали это, не хотели этого, но, не в силах остановиться, шли к неминуемой ссоре, ожесточая себя презрительным тоном, холодными усмешками и эдакой мнимой снисходительностью, которая злила каждого из них больше всего.

Морозов звал слабые места Рэма, а тот давно изучил их в своем друге, потому что не первый раз встречались они на этом ринге.

Иногда им казалось втайне, что они обречены на вечную дружбу и на эти ссоры, без которых нельзя уже обойтись. Ссоры эти угнетали их, но они шли к ним, зажмурив глаза, забыв о себе, и, словно кашалоты, выбрасывались на камни того берега, на котором не было для них жизни.

Они все это понимали сами. Но — потом. Это было их общей, кажется, уже непоправимой бедой. Они много раз давали зарок не переходить границы разумного.

Но, видимо, ни Седов, ни Морозов не обладали железной волей. Что уж тут говорить! Хотя каждый из них, как это не странно, сумел добиться в жизни своего: Морозов стал приличным журналистом, а Рэм — инженером. Сказать, что Морозов стал очень хорошим, талантливым журналистом, нельзя. Но стать талантливым журналистом так же тяжело в почти невозможно, как стать поэтом. Это просто невозможно! Что уж тут! Поэтами не становятся — поэтами рождаются. Морозов стал добросовестным журналистом; а это тоже немало в ваше суетное время. И, что самое главное, он никогда не завидовал писателям. Все журналисты мечтают писать рассказы. Морозов не был таким пятаком.

Рэм посмотрел на часы, сказал:

— Та-ак... — И задумался.

Потом молча встал, сдернул с печной вытяжки не просохшие еще, толстые шерстяные носки и стал надевать их на ноги. Сапоги были теплые, во тоже еще влажные внутри, и не так-то просто оказалось натянуть их на сырые носки. Рэм напрягался, краснел до какой-то пьяной в злой багровости, и Морозов не решался спросить, куда тот собирается на ночь глядя: понимал, как это противно, когда сапоги не лезут на ноги в пятка вот-вот разорвет резиновое голенище — он-то хорошо звал это состояние озлобленности на проклятые сапоги, на самого себя, на весь мир...

Но когда Рэм все-таки напялил сапоги и снял с вешалки штормовку, Морозов спросил:

— Далеко?

— Хочешь — пойдем, — ответил Рэм. — У меня вроде бы насморк... черт!

— А куда?

— На кудыкин двор.

— Можно и на кудыкин, — сказал Морозов и, одеваясь, слышал, как Рэм, выйдя из комнаты на кухню, всполошил в расстроил бабушку своим ответом и как потом Рэм невнятно спросил: «А где живет этот, у которого тогда, ну который, в общем, через дом-то отсюда, которого я в Москву-то в прошлом году возил...»

— Мизюлин?

— Кажется...

Морозов вышел тоже из комнаты, в бабушка сказала:

— В дом-то войдешь, будет лестница… Вот по лестнице на второй этаж, а по правой руке дверь... Это его... Да что же? Не поевши-то? Рэма?! — опечалилась старая. — Суп-то я для кого грела?