мама, я жду! Родная...

Это в тринадцать лет. Уроки отца не прошли даром. Правда, уже на втором четверостишии стали пропадать рифмы, я самым натуральным образом рыдал от жалости к самому себе и не мог связать концы с концами, писать было не о чем, вообразить мать было свыше моих сил, я ничего о ней не знал. Вот оно – первое настоящее горе, «когда и горевать не в состоянии»...

Через год я знал решительно все о трагической судьбе моей матери, и все стихотворение осталось незаконченным. Горе надо представлять так же четко и ясно, как радость, а это нелегко. Тут нужны крепкие нервы. Чрезмерно нервное напряжение так же опасно для стихов, как равнодушие. Сейчас, когда мне уже за сорок, первое, детское мое утихло, и я даже цитирую свой самый тайный детский стишок, но я знаю: стоит мне снова всерьез начать стихи о матери, я снова разрыдаюсь, ничего не получится, потому что я не вижу ее лица, рук, не слышу ее голоса, а ведь она по-прежнему для меня лучше всех матерей на свете. Бедная, темная крестьянка, она умерла в родной деревне в двадцать семь лет – от чахотки и от тоски по мне. Отец отобрал меня у матери еще младенцем, поместил в городской интернат, напрасно мать пыталась меня выкрасть – не смогла. В отчаянии она вернулась в деревню, к своему первенцу, моему старшему брату, и там зачахла...

Я вспоминаю о детстве не затем, чтобы повторить общеизвестное: в детстве, мол, закладываются черты характера, в детстве – самые яркие впечатления. Нет, учитель в прошлом, я привык ставить точки над «i» Это не художественная проза, а воспоминания-раздумья. Были события и ярче и значительней, в том же детстве. Но в каждом из приведенных мной эпизодов есть для меня рациональное, точнее, рационалистическое зерно. «Синий старик», например, снова прошел передо мной, чтобы еще раз предупредить: лирик, обнажаясь, не забывай об «исподнем», соблюдай приличия!.. Пропил ли старик свою одежонку, бандиты ли его раздели – неважно. Старик остался благородным. Такой не мог пропиться до креста. Должно быть, променял штаны и рубаху на хлеб и картошку, чтобы с голоду не помереть, а может быть, и детей накормить. Ни мороз, ни бедность его не испугали, а вот наготы своей стыдился. Тут и пришли ему на помощь школьные чернила.

Бывает, покажутся собственные стихи никчемными, никому не нужными, как хлопчатобумажные носочки холодной зимой. Тогда я стараюсь припомнить ту окрыленность, с какой летел за этими носочками, и ту несказанную, ни с чем не сравнимую нежность к своей учительнице – за чуткость, за понимание и доверие. В детском сознании материальные лишения почти ничего не значат. Но как развито у детей чувство сопричастности ко всеобщим радостям и горестям! Пожалуй, ничуть не меньше, чем у взрослых. Люди по природе своей коллективисты, а мы, поэты, к тому же еще и немножко дети. Это надо понимать. Кто же вы теперь, «мои классные руководители»?.. Хороший ли, плохой ли, я, как «синий старик», – весь на виду. Никогда, никогда не признавался я в своей нежности Фаине Иосифовне и уже не признаюсь, хотя она, наверное, еще живет в Новосибирске.

Однажды она спросила меня: «Как ты считаешь, твой отец любит тебя или нет?» Я ответил: «Нет». Все было кончено. Я для нее перестал существовать. С высот моей любви к ней она швырнула меня в бездну. Больше года она не разговаривала со мной и вообще никогда уже не разговаривала, не скрывала своего презрения и отвращения ко мне, а я все-таки продолжал ее уважать и любить. Она причинила мне столько страданий, которых никакими и «носочками» не избыть. С пятерок я съехал на двойки и перебрался на последнюю парту.

Но ведь я сказал правду. Я действительно так считал. А честности меня учил тот же отец. Метода воспитания была у него, мягко говоря, суровая. Как-то, маленького, он уличил меня во лжи. Надо было наказать. На плите стояла сковорода шкварок. Отец их очень любил, а я – нет; они сами выскакивали у меня из пищевода, если попадались в борще, поэтому я заранее вылавливал их и отдавал отцу. Отец набрал самую большую деревянную ложку этих шкварок и заставил меня съесть. Так наказывали у них в деревне за ложь – заставляли есть несъедобное или нелюбимое. Ужасная процедура. Я съел шкварки. Грех с души был снят. Раз и навсегда я стал правдивым, но жареное сало до сих нор видеть не могу.

Что же я мог ответить Фаине Иосифовне?.. Разве можно было вот так вторгаться в мою святая святых, а потом – как щенка за борт: выплывешь – твое счастье, захлебнешься – шут с тобой. Вокруг было немало хороших взрослых людей, но до них надо было доплыть самому. Если бы не ласковый голос бабы Сани – не доплыл бы.

После седьмого класса мальчишки уходили в техникумы, и только я один – в педучилище. Фаина Иосифовна удивилась, она уговаривала меня поступить в восьмой класс, так сказать, «по согласованию свыше» – я знал, что этого хотел отец, он боялся выпустить меня из-под своего влияния. «Ну какой из тебя учитель? – говорила она. – Ну, на худой конец в авиационный техникум...» Но я был тоже упрям. В отца. Я чувствовал, что если не поступлю в училище... «Поступай как знаешь», – сказала любимая школьная учительница и на прощание еще раз обожгла презрением.

В педучилище я вступил в комсомол, в педучилище я нашел самых дорогих мне, самых любимых учителей и серьезно мечтал провести свой класс с первого по десятый. Не вышло: я стал писателем. Между прочим, сразу после окончания пединститута я преподавал в родной школе, в восьмых классах, правда, недолго.

В Литературном институте имени Горького я попал в заочный семинар Михаила Светлова. Встречался с ним во время летних сессий и семинарских занятий. Я очень люблю этого человека и поэта, действительно выдающегося. О Светлове ходят легенды. Возникла целая библиотека мемуаров. Некоторые мемуаристы, которые при жизни поэта не решились бы и рта открыть, запросто сейчас «исследуют творческую историю» его афоризмов, рассказывают анекдоты, смакуют не столько его стихи, сколько подробности быта, характера, биографии. Светлов этого не любил. Все сходятся на том, что он был обаятелен, добр, мягок, тактичен, весел и остроумен. Особенно много пишут о светловской иронии, шутках. Да, был... Но не так уж мягок. И не так уж весел и ироничен. Вышучивал он далеко не всех и чаще обходился без иронии.

Я не дам свою родину вывезти

За простор чужеземных морей!

Я стреляю – и нет справедливости

Справедливее пули моей!

Я услышал это стихотворение в чтении Светлова на первом же семинарском занятии, в аудитории, переполненной студентами и просто почитателями его таланта, москвичами...

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.