Откуда аз есьм

Бабушка тоже «уплотнилась». В ее маленькую комнатку въехала чопорная дама Елена Ивановна Шван. Детей она не любила, никогда с ними не разговаривала и все свободное время тратила на чтение толстых французских и немецких романов. Сколько я ни пытался узнать, о чем она читает, Елена Ивановна ни одной книги не рассказывала. Мы, ребятишки, платили ей откровенной неприязнью, сочиняли злые частушки и фамилию Шван, что по-русски означает Лебедева, переиначили на Швайн. А это совсем-совсем другое. Это значит – «свинья». Мы откровенно мстили за то, что при ней нельзя войти к бабушке Александре Михайловне, и за то, что она, такая большая и здоровая, в каком-то магазине за Обью наклеивает на картонные листы хлебные талончики, тысячи, десятки тысяч талончиков.

Бабушка страдала от присутствия Елены Ивановны, ссорилась с нею из-за детей и жильцов, с которыми ей приходилось разговаривать на кухне, и в конце концов избавилась от нее. Елена Ивановна куда-то переехала, а у бабушки стала жить контуженная фронтовичка Маша, женщина простая и добрая.

Самой сложной обязанностью домкома были всяческие сборы: подписка на заем обороны, сбор теплых вещей для фронтовиков, сбор в помощь семьям погибших, на строительство авиаэскадрильи, сбор в помощь пострадавшим от оккупации – и так без конца. Одна кампания следовала за другой. И тогда, когда, казалось, уже невозможно было что-либо собрать, бабушка все же выколачивала из жильцов, по копейкам, по рублевкам, необходимую сумму, а в комнату ее, как на приемный пункт, люди несли и несли нужные кому-то вещи: не сгодится ли для фронта? Александра Михайловна найдет кому отдать, вон сколько возле нее народу вьется, и у всех нужда.

– Отец воюет, а дети с голоду пухнут! – кричала соседка Ольга Петровна. – День и ночь на работе, девок не вижу!..

Плачет Ольга Петровна, и бабушка с нею плачет: всех надо охватить, все должны быть сознательные, время-то какое – война, историческое время, не простит оно, если будем в стороне стоять. Поплачут-поплачут и придумают: глядишь, какая-нибудь одежонка, перешитая до неузнаваемости, перекочует из бабушкиной комнаты не в домоуправление, не в райисполком, а прямо к девчонкам Ольги Петровны. А в фонд помощи пойдет рубль их матери, и фамилия ее в списке будет стоять, этот рубль поможет Александре Михайловне собрать еще сотни и тысячи рублей. «Ой, хитра наша бабушка, – скажет Ольга Петровна. – Ой, хитра!.. Бог ее не приберет».

Осенью сорок третьего отец разошелся с мачехой Ольгой Ивановной. Отец служил теперь в СМЕРШе, не бывал дома неделями и месяцами, и мы остались с бабушкой одни.

С грустью вспоминала баба Саня о крупчатой и любимой нолевой муке, растирая в крахмал сырой картофель для «драников», которые ничего общего не имели с довоенными оладышками.

Зимой стало совсем голодно. Помню себя сидящим у раскрытой печки-голландки: я держу ухватом сковородку над остывающими углями и пытаюсь жарить картофельные мундиры.

С мундиров тошнило, у них был какой-то ядовитый, зеленый вкус, кружилась голова, пучило живот, но чувство голода не проходило.

Заметив, что со мной творится неладное, бабушка отправлялась в пятую квартиру, к Марии Александровне – инспектору районо по детским домам и приютам.

Меня определили на детскую площадку в сад имени Сталина. Здесь собирали школьников после уроков, кормили жидким супом из мороженой капусты и овсяной кашей, заправленной экспериментальным комбижиром, напоминавшим не то автол, не то солярку. Некоторых с комбижира тошнило и рвало.

Потом мы готовили уроки под наблюдением педагога, играли в снежки, выпивали чай с красным сахаром и разбегались по домам.

Однажды в школе мне выдали ордер.

Тогда многим выдавали ордера, но в основном детям фронтовиков: кому шапку, кому ботинки, а самым бедным – пальто и валенки.

Я не завидовал, я не был жадным, но каждый раз, когда классный руководитель Фаина Иосифовна вручала кому-нибудь ордер и все хлопали в ладоши, я стыдливо отводил глаза и хлопал громче всех: мне было мучительно больно оттого, что мой отец не на фронте и в классе я вовсе не самый богатый, я знал, что кое-кто живет значительно лучше, чем мы с бабушкой.

И вдруг – мне ордер.

Ах, как летел я в сорокаградусный мороз по переходному мосту, куда-то к черту на кулички, на улицу Владимировскую – получать по ордеру белые хлопчатобумажные носочки с голубой каемочкой!..

На Владимировской, откуда-то сбоку, ударил резкий синий-синий свет. Я повернул голову и различил вдали, за цепочкой прохожих, высокого человека, одетого во что-то синее, во что – я долго не мог разобрать, тогда я остановился и стал ждать. Человек приближался. Я видел, что это старик без шапки, с всклокоченными седыми волосами и растрепанной длинной бородой. Когда он поравнялся, я разглядел его как следует: на нем не было ничего, кроме нательной рубахи и кальсон, густо выкрашенных школьными фиолетовыми чернилами. В подвязанных тряпьем и веревками галошах он шел куда-то к вокзалу быстрой деловитой походкой, и маленький крест у него на шее раскачивался из стороны в сторону. Руки у него были красные, большие, неподвижные, лицо в черных кругах обморожений, во взгляде, в походке, во всем его облике сквозило какое-то подчеркнутое спокойствие и решимость.

Мне стало холодно. С чувством еще большей благодарности, почти нежности к Фаине Иосифовне я побежал разыскивать магазин, в котором получил по ордеру белые носочки. В ту суровую зиму носочки были совсем без пользы, к тому же они оказались малы, не помню, куда они делись, вероятно, бабушка променяла на что-нибудь. Но каждый раз, когда я вспоминаю зиму сорок третьего – сорок четвертого, среди прочих подробностей в памяти встает высоченный старик в синем исподнем белье и где-то рядом с ним эти белые носочки. Должно быть, так запечатлелось первое осознание народного горя, крайней бедности, жестокости и благородства, равнодушия и чуткости усталых людей.

В бабушкиной комнате висел черный круглый приемник «Рекорд». Такой же «Рекорд» висел в моей комнате. В картонном корпусе с длинной иглой звучали веселые передачи «Огонь по врагу», сводки Совинформбюро, приказы Верховного.