Отклонение от нормы

За последние годы мы многое узнали о людях, живущих рядом с нами, о том, чем и как они живут. То, что раньше казалось забавной игрой, пусть немного опасной, но все же игрой, превратилось для нас в хождение по краю пропасти. Мы твердо знали: для того, чтобы выжить, мы должны ничем не отличаться от остальных – есть, пить, разговаривать и вообще жить точь-в-точь, как они. Мы были наделены особым чувством, которое, как говорил Мишель, можно было бы назвать счастливым даром, но для нас в мире, где мы родились, он был скорее проклятием. Самый тупой и ограниченный человек в округе был счастливее нас – ведь он был таким, как все. Мы же были другими и поэтому были обречены на вечное молчание, скрытность, ложь. Бесперспективность такого существования, невозможность делать то, что было назначено нам природой, вынужденность молчать, когда мы могли сказать гораздо больше, чем другие, – все это особенно сильно действовало на Мишеля.

Его более развитое, чем у нас, воображение заставляло его ясно видеть всю бессмысленность такой жизни, всю невозможность какого бы то ни было выхода, и поэтому ему было гораздо тяжелее, чем нам. Что касается меня, то нынешнее положение дел меня вполне устраивало. Я лишь изредка начинал ощущать всю нелепость нашего прозябания, но когда эти мысли приходили мне в голову, их тут же гасило обостренное чувство опасности, которое с возрастом стало частью моей натуры. В особенности это чувство обострилось после одного самого обычного летнего дня, примерно за год до истории с Петрой.

Это было скверное лето. Так же, как и Мортоны, мы лишились трех полей, всего же в районе выжгли в тот сезон около тридцати пяти. За последние двадцать лет никто не помнил такого количества отклонений у злаков. Каждую неделю кого-то тащили в суд за умышленное сокрытие урожая с отклонениями или за недонесение о преступлении среди его скота. В довершение ко всему нам пришлось трижды отбиваться от нападений из Джунглей. Как раз после третьего рейда я обратил внимание на старого Джейкоба, выкорчевывавшего что-то у себя в саду.

– Что это? – спросил я, остановившись возле его изгороди.

Он воткнул мотыгу в землю и облокотился на нее. Сколько я его помнил, он все время что-то полол и выкорчевывал в огороде и в саду, и представить его себе за каким-нибудь другим занятием было просто невозможно. Он повернул ко мне свое морщинистое лицо, обрамленное седыми космами волос, сливающимися с такими же седыми бакенбардами.

— Бобы, – кратко сказал он. – Теперь эти чертовы бобы у меня неправильные. Сперва картошка, потом помидоры, теперь вот эти чертовы бобы. В жизни еще не видал такого лета! Ну, картошка, помидоры – это еще куда ни шло. Но где, черт возьми, видано, чтобы и бобы стали неправильными?!

— А вы уверены, что они неправильные? – спросил я его.

— Уверен? – возмущенно фыркнул он. – Что ж, я, по-твоему, в мои-то годы не знаю, какими должны быть настоящие бобы? – Он злобно покосился на свой огород.

— Да, лето действительно неважное, – поспешил с ним согласиться я.

— Неважное! – передразнил он меня. – Да это же черт знает, что такое! Недели работы – кошке под хвост! Свиньи, овцы, коровы жрут за милую душу все, что для них заготовили, и все затем, чтобы породить на свет проклятую богом нечисть. Люди слоняются без дела, того и гляди что-нибудь стащат, и приходится следить за своими же работниками вместо того, чтобы заниматься делом. Даже мой сад – мой – и тот полон отклонений. Что и говорить, худое лето. Но то ли еще будет, помяни мое слово! – выкрикнул он с мрачным злорадством. – То ли еще будет!

— Почему? – спросил я.

— Это неспроста! – твердо выговорил он. – Это кара, и они это заслужили! Ты только глянь – кругом одна распущенность! Взять хоть молодого Теда Норбета: отделался небольшим штрафом за то, что скрыл приплод у овцы – десять ублюдков. Да еще успел сожрать их всех, кроме двух, прежде чем на него донесли. Если бы только его отец увидал такое! Да он бы из гроба встал! Знаешь, что бы он получил за то же самое? Ну, он-то, конечно, никогда такого бы себе не позволил, даже в мыслях – это я тебе так, к примеру... Не знаешь?! Так я тебе скажу: его публично прокляли бы в неделю покаяний и отобрали бы десятую часть всего его имущества! Вот так-то... Поэтому в мое время таких вещей не случалось. А теперь... – Он махнул рукой. – Что им какой-то штраф! И вот так повсюду – распущенность, попустительство, никаких устоев... Но с богом шутки плохи! Нам грозит новая кара, помяни мое слово, и это лето – только лишь начало! Ты знаешь, я рад, что уже стар и, даст бог, умру своей смертью. Но кара грядет, она уже не за горами, помяни мое слово!.. А все горе в том, – продолжал он, переведя дух, – что все правительственные регламенты пишутся слабодушными балаболками там, на востоке. Все эти политиканы с востока никогда не жили в таких местах, как наши. Что ж они там могут знать? Они и мутанта-то в глаза не видали, вот и сидят и пишут черт-те что! Не-ет, такой сезон, как нынешний, он неспроста! Это – предупреждение всем нам, помяни мое слово! – Он опять махнул со злобой рукой и, отдышавшись, вновь разразился тирадой:

— Как, по-твоему, добились мы того, что юго-запад стал богоугодным местом? Как мы справились с мутантами здесь? Как сохранили веру? Не знаешь? Ну, так я тебе скажу: уж, во всяком случае, не какими-то там штрафами... Не-ет! Это делалось по-другому! Твердой рукой искоренялся грех, и если уж кого наказывали, то его наказывали, да так, чтоб другим неповадно было! Когда мой отец был юнцом, женщину, произведшую на свет мутанта, били кнутом. Если же она трижды была повинна в этом, у нее отбирали Метрику, объявляли вне закона и продавали в рабство. Только так можно добиться твердости веры и чистоты расы. Отец мне говорил: в его время было гораздо меньше всякой нечисти, а все потому, что если попадалась такая дрянь, то ее сжигали, как сейчас сжигают отклонения!

— Сжигали?! – ошеломленно воскликнул я.

— А разве не так очищаем мы землю от разной нечисти? – сощурившись, спросил он меня.

— Ну да, – пробормотал я. – Но ведь это землю... То есть я хочу сказать... Разные там растения или животные, а... тут ведь другое...

Это «другое» еще хуже! – выкрикнул он. – Это же сам дьявол смеется над образом и подобием господа! Их надо сжигать, как это делалось раньше! Но ка-акже? – Он издевательски растянул рот до ушей. – Ведь эти слюнтяи в Риго, которые... Словом, они ведь говорят, что, мол, хоть они и не люди, но выглядят почти как люди, и поэтому их уничтожение будет вроде бы убийством. Дескать, это может многих отпугнуть. Вот из-за них-то, слюнтяев, которых это, видите ли, может «отпугнуть», у нас теперь новые порядки. Теперь, видите ли, этих «похожих на людей» можно только лишь изгонять в Джунгли, а младенцев просто относить туда и оставлять на волю провидения. Это по-ихнему более милосердно! Слава богу, у правительства хватает ума не давать им размножаться. Но готов спорить на что угодно: есть среди властей такие, которым и это не по вкусу. А в результате – больше набегов из Джунглей, значит, больше денег уходит на все эти рейды! Да-а, то ли еще настанет!.. Какого же черта, хотел бы я знать, тогда орать: «Проклятье мутантам!» – если мы обращаемся с ними, словно они наши родственники? А?

— Но ведь... мутант не виноват, что он родился таким, – попытался возразить я.

— Не виноват?! – рявкнул Джейкоб. – Скажи-ка, а тигр виноват в том, что он тигр? Ведь нет же, но ты убиваешь его, или он убьет и сожрет тебя! Не-ет, по мне лучше старые добрые времена, когда человеку было позволено выполнять свой долг и жить в чистоте. А теперь... – Он махнул рукой в очередной раз. – Мы навлекаем на себя новую кару, помяни мое слово...

Он долго еще бормотал, что-то выкрикивал и размахивал руками, как древний пророк, но я уже плохо вслушивался в его речь. Слишком уж страшно все это звучало. Я уже давно отошел от него, а он все никак не мог успокоиться.