С донским нашим полем, на котором работаю, вся моя жизнь, вся моя судьба связаны. Отсюда, с этого поля, ушли на войну мой отец и старший брат. Оба не вернулись... А я это поле помню совсем не таким – некрасивым, ужасным, исковерканным. Это было в моем детстве.

Детство мы не особенно видели. Отец с братом на войне, старшая сестра замужем, а мы – трое с мамой – глядим, как на нас война катится. Наверное, мы все-таки и играли тогда, и смеялись, ведь без этого же совсем нельзя, но в основном мы работали. Рядом с мамами, вместе с ними, то с косами, то боронили на своих коровках. И самая главная, даже единственная мечта была – наесться хлеба. Хлеб, он постоянно нас преследовал. Вот все эти довоенные запахи, запахи свежего хлеба, пышек, пирожков, они весь день нас преследовали и в сны приходили. Мне было двенадцать лет, когда война началась. Фашист пришел в сорок втором, и началась нежить. Я тогда просто не понимала, почему мамка меня всегда старалась спрятать в огороде, чтобы я там в кустах просидела весь день. Я ж тогда, глупая, порой даже в обиде на нее была. Иногда вздрогнешь только от одного воспоминания, как они, фашисты, кричали – просто так, они ж никогда не говорили, только кричали, пугали, им так нравилось. Перестреляли всю нашу птицу, коровок, ни у кого в селе коров не осталось. Мало он у нас похозяйничал, быстро его выбили, а все же много людей перестрелял – и женщин с детишками тоже. А мы, детвора, тайком на могилочку одной застреленной женщины ходили, и так было жалко ее, сил нет, просто будто кто-то родной тут был застреленный. Мамка охала, плакала, что я куда-то бегаю. Хоть хлеба не было, но от воздуха нашего я выглядела свежо, краснощеко, теперь я понимаю ее тревогу. Сто сорок три дня мы были в оккупации, а не забыть их никогда, даже иногда и не верится, сколько зла можно принести людям за такой малый срок.

А как выбили фашиста, вернулся к нам в колхоз один трактор ЧТЗ. Мы его так и называли «царь полей» за его единственность, да и мощный он был по тем-то временам.

Так я устроила, что попала на прицеп, к Егору Андреевичу, дяде Жоре Архипову. Его по брони в колхозе оставили, он понимал, что за него другие воюют, вот он за всех других и работал. И нас учил. Ну, всяко приходилось. За ночь, пожалуй, ни разка и не передремлешь – поля ж засоренные, а он, дядя Жора, таскал два спаренных плуга по пять лемехов. Нас было две девчушки у него. Это я сейчас только понимаю, какое ему надо было иметь мастерство, а пуще того – терпение, чтобы нас обучить. Ведь он и переживал за нас, что мы там, детишки, лазили по этим плугам, по этим лемехам ногами. А когда мы заканчивали смену, он всегда говорил: «Молодцы!» – это у него как закон был. Он говорит «молодцы», а мы смазываем свой плуг, сдаем сменщикам, у нас ушки на макушке, когда учетчик объявляет, сколько мы сработали, и оказывается, что мы больше всех сработали, и дядя Жора, тоже уставший весь, говорит: «Девочки, мы все-таки славно поработали, хорошо вспахали. Молодцы вы!»

Трудно работать в поле? Я бы так не сказала. Я бы сказала: непросто. А то уж мы привыкли по каждому поводу говорить: «Ой, трудно, ой, невмоготу!» Мы так привыкли к этому слову, что уж и смысл его теряется. Может, человек в чем-то себя и ущемляет: в отдыхе, в режиме. А с другой стороны: ну какая тяжесть, если идет комбайн, обед на поле привозят, душ к тебе подплывает, автолавка тут же, агитбригада поет и пляшет – ну какая же здесь трудность? Это же прелесть просто, а не работа.

А по-настоящему трудно было во время войны. Я помню, как у дороги стояла женщина с косою и котомочкой. А в котомке одна лепешка. И она ее не ела, детям берегла. Вот ей действительно было трудно: косить это поле, и детей растить, и мужа ждать. Она уж вся бессильная была, а по полгектара скашивала за день. А мы теперь работаем чуть не в белой рубашке, чуть не в галстучке в этом комбайне и говорим: тяжело. Это, кажется, традиция у нас такая. Просто, я думаю, надо знать ценность слов и беречь их. А отдавать всего себя, как это бывает во время уборки, то не «трудно», то просто работа.

Когда подъедешь к полю на комбайне, в душе обязательно защемит – не потому, что боишься работы, не потому. Просто, наверное, хлеборобская доля такая – испытать какую-то не обозначенную словами душевную боль. Я со многими говорила, у всех так. Будто смотрит мать на дочку или сына, и все у них хорошо, и здоровыми растут, и красивыми, а в душе тревога: какими вы будете? Человек не может без этого волнения, без этого душевного переживания войти сразу в поле, потому что оно живое существо. Когда оно богатое, так радуется вместе с человеком, когда посеченное, так будто извиняется. С ним, с полем, можно поговорить и помолчать, вернее, про себя что-то ему тихонько бормочешь, и оно тебе так же тихонько отзванивает в ответ. Встанешь поутру, и начинается твой день. Завтрак надо приготовить, и чтоб все довольные были, сытые. Чтобы в радости на работу пошли. Корову подоить, проводить, и чтоб она тоже в настроении была.

Занимаешься домом и себя на радость настраиваешь. А уже пять часов. И до того охота на улицу выйти, только чтоб стен никаких не видеть. А выйдешь на улицу, и кажется, что вот в тебе вся радость скопилась этим утречком. Это такая прелесть – не знаю, может, это как раз романтикой и называют, когда утро, и на улицу выйдешь, и все хорошо, что тебя окружает, и такая благодать.

Помню, съездила первый раз в Москву, возвращаюсь и думаю: как хорошо-то в Москве было, а только что же сердце так прыгает, когда к селу подъезжаешь?

Где родился, там и сгодился. Может, и не про всех сказано, а про меня и многих других – точно. Тут же оно мое, родное. И родители мои здесь, и детство, и первые долги жизни. И так тянет, тянет, когда в разлуке, особенно сейчас, уже года подходят к таким большим горам – уж лишнего часа вдали не проживешь. И дома везде есть не хуже наших, и деревья, и все остальное. Вот и хлеб, – вот это пирожок, пусть он и вкусным будет, и белым, и пышным, но все равно он не такой, как наш, домашний. Когда сам все это творишь – так и запаха расчудеснее не бывает. Это странное чувство, когда все твое. И все, что вокруг, и все, что в тебе. Да, все мое, ничего не хочу отдать.

В пятьдесят втором я выходила замуж за Николая Петровича. Мама меня отдавала бедновато. В приданое она мне дала прабабушкин сундучок, в нем надо было заменить одну досточку, подгнила она. Досточку заменили, а краску негде было достать, так и осталась одна досточка белая. Кому же я отдам это: топтогон наш, где мы плясали под гармошку и балалайку, досточку белую, счастье наше – все мое!

А через двадцать лет у мужа комбайн, у меня комбайн и у сына Вани комбайн. Тогда у меня шея стала подлиннее, потому что все время оборачивалась: ну что он там встал, что не выгружается, почему не научился? А он научился, это мне только кажется, что не очень-то, и шея-то все вытягивается – и это навсегда мое. И как мы договаривались никогда не считать, сколько заработали, сколько намолотили. И как отвыкать без дела говорить «трудно», «тяжело». Вот бы самой себе пожаловаться. А не хочется! Трудно не работать. И тем, думаю, трудно, кто привык не работать. Их сегодняшнее время догола раздело, слов лишило.

Каждый человек, наверное, задумывается о своей жизни, о всех тех годах, которые прошли. И вот я так порою все-все в глубине души измеряю и каждый раз прихожу к одному выводу: я какая-то одаренная. Вот чем одаренная – не могу сказать.

Наверное, жизнью.

А оттого, наверное, и счастливая. Жизнь меня всем одарила: и прекрасной семьей, и любимой работой, и друзьями. А это ли не счастье? А внуки? А хлеб? А поле?

Я счастлива, что приношу в дома людей хлеб. Хлеб, хранящий тепло земли. Хлеб, который для человека то же, что жизнь.

И хочется мне, матери, верить, что этим вечным и добрым ремеслом будут спокойно и радостно заниматься наши дети и внуки. Пусть не придется им с тревогой смотреть в небо, откуда может примчаться ядерная смерть.

Пусть всегда будет мирным поле, дарящее людям хлеб...

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.