— Горькое счастье. Тебе надо идти, Янек?

— Почему? Ах, да... Конечно. Но меня простят. Как-то неловко все это. Ты поймешь Ивана и Бориса, поймешь, Фелек, поймешь и простишь. Я с открытыми глазами иду на смерть, я Счастлив, понимаешь, когда думаю о смертной минуте. Смерть моя не будет напрасной, я хочу этой смерти, потому что она даст жизнь.

— Янек, Янек, товарищ ты мой хороший... Разве изменение в кабинете министров что-нибудь принесет несчастному народу? Неужели вы верите в то, что придет честный?

— Нет, в это мы не верим. Мы в искры верим, в то, что зажжем людей силою своего примера.

— Зажечь можно тех, кто понимает разницу между тьмой и светом. Надо объяснить людям правду, Янек, терпеливо и постепенно. Вы обращаетесь к темной массе, которая станет проклинать вас, которая предаст полиции первой – почитай Максима Горького, он про это страшно написал. Он ведь пришел в село с добром, грамоте пришел мужиков учить, правду им объяснять, а его же и отлупили...

— Так, значит, прав я! Я, Фелек! Объяснять надо после того, как что-то случилось! Вы можете объяснять все, вы строите огромную схему, но это же рано, безумно рано! Сначала нужны жертвы, много жертв, я готов эти будущие жертвы с вязанками сухого хвороста сравнить, с безымянными вязанками – пусть нас забудут, – только бы вспыхнуло пламя! Иначе этот тоскливый, серый российский ужас не пронять, ничем не пронять, Фелек...

Дзержинский задумчиво повторил:

– «Тоскливый, серый российский ужас». Ты дурно сказал, Янек. Если это так – отчего нас так туда тянет? Отчего каждый из нас готов жизнь отдать? Нельзя обезличивать, ничего нельзя обезличивать, иначе мы сами станем маленькими, обезличенными тварями. Не «темный» и не «серый», Янек. Больной. Большая страна, великий народ... Но разве врач вправе называть того, кто болен, бредит, кто ужас несет в жару, околесицу-, разве вправе он обижать этого несчастно го гадким словом? Я верю, что если точно определить зло, поставить диагноз, объяснить, откуда можно и нужно ждать избавления от недуга, болезнь сожрет самое себя: организм, здоровье, разум сильнее хвори, Янек, поверь мне – сильнее.

27

— Пан Норовский? – Вахмистр краковского отделения политической полиции Австро-Венгрии, хмурый, апоплексически толстый, с синевой вокруг глаз, смотрел на поляка безо всякого выражения в глазах.

— Вы меня окликаете уже пятый раз, господин офицер.

— Я не офицер, я вахмистр.

— У меня дома внуки. Они там одни...

— Я понимаю, однако не могу ничем помочь: когда господин лейтенант сочтет нужным, он вас позовет.

— Но вы меня вызвали к девяти утра, а сейчас шесть вечера.

— Я понимаю. Однако господин лейтенант Зирах занят, иначе бы он давно вас вызвал.

Вызвал его лейтенант Зирах лишь в восемь. В кабинете был не один – с Аркадием Гартингом.

— Садитесь, – сказал он Норовскому, – можете курить, если волнуетесь.

— Я не курю. А волнуюсь, оттого что внуков надобно кормить.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• …
• 18
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.