— Демократия у нас с гувернером, – вздохнул Николаев и повел глазом на бутылку.

Джон Иванович понял, поднялся, наполнил рюмки.

— Хорошая у нас демократия, – продолжал Николаев, выпив. – Я, ежели рассержусь, прогоню Джона Ивановича взашей, а он это знает, а потому идиотом меня обзывает только за дело, когда моя дурь и ему опасна.

— Мне дурь твоя не данжерос, – ответил Скотт. – Чем же она мне опасна?

— А тем, что, коли переберу, попрошу непотребства, а тебе его надобно исполнить – поди-ка не выполни, – а разве непотребство не опасно? Коли к тому же от дури?

— Да будет вам, Кирилл, – продолжал игру Сладкопевцев и отпил свою рюмку до половины, – Я об серьезном, право же.

— И я об том же. Вы все больше по Германиям, милый, а я с Джоном Ивановичем в Нью-Йорке делу учился. У них дело словес не боится, что не так – доллар в зубы, «ай эм вэри сорри», в ваших услугах больше не нуждаюсь. И все. Они это с молоком матери усвоили, они болтают, что хотят, пока не началась работа. Для них страшнее мастера зверя нет; он за качеством труда смотрит. А у нас болтун – самый страшный зверь, к нему все прислушиваются, к журналисту-бумагомарателю, к социалисту, к недоучившемуся студентику. В то время как, – Николаев снова поглядел на бутылку, и Джон Иванович быстро наполнил рюмки – свою и ученика, – страшны ему, хряку-губернатору, мы. Люди дела. Он думает войском принудить людишек к работе, полицией, страхом – сие невозможно. Рублем – да. Придет время – принудим. Доброе это будет принуждение, все останутся в выгоде, все, кроме губернатора: он тогда, как дед-мороз в мае, будет. И он это прекрасно понимает, – трезво, чуть подавшись вперед, закончил Николаев. – А вы мне про губернаторский идиотизм. Никакой это не идиотизм, а способ борьбы за существование.

— Райт, – сказал Джон Иванович – Верно.

...Паровоз, хлестанув тугой струею снежного пара жаркие от полуденного зноя доски платформы Казанского вокзала, дрогнув, остановился.

Сладкопевцев, продолжая с улыбкой смотреть на соседей по купе, на Джона Ивановича, собиравшего баулы, заметил в окно двух жандармов в белых френчах, которые сверлили глазами пассажиров, вываливавшихся из вагонов, и понял: ждут. Толкнул ногой Дзержинского. Тот сразу же налил в рюмки, поднял свою и предложил:

– Милый Кирилл, дорогой мой собрат и хозяин, Анатоль! Я прошу вас выпить за Джона Ивановича. Мы не знали забот те дни, что продолжался наш путь. Я думаю, что и здесь, во время пересадки, мы ощутим себя воедино собранными и по-американски организованными волею, голосом и умением Джона Ивановича! За нашего организатора и учителя в деле бизнеса вообще, а дорожного – в частности!

Выпили, подышали шоколадкой. Николаев закусил лимоном с икоркой. Джон Иванович подождал, пока все поставили рюмки на столик.

– Сэнкью, бойс, – только после этого махнул. Дзержинский рассчитывал точно. Джон Иванович, выпив,

поднялся и вышел на перрон. Слышно было в купе, как раскатистым, зычным басом он крикнул:

– Начильчик! Багадж!

Один из жандармов метнулся на иностранный голос, взял под козырек, махнул рукой носильщику.

– Хорошо иностранцу, он и на родине у себя иностранец, – зло усмехнулся Дзержинский.

Николаев мазанул его стремительным взглядом, ничего не ответил, лицом только загрустил, но, когда перебрались на другой вокзал, заняли купе, снова потребовал бутылку у Джона Ивановича и продолжил свое:

— Я чище вас всех русский, а Москву не люблю. Она слишком уж своя. У них в Америке к чужим камням уважительные, оттого и своих махин понастроили, чтоб детям дать гордую в себе уверенность. А мы лапти лаптями, все вширь норовим, тогда как этот век пойдет вверх, от земли – к городу.

— Я бы так легко мужиков не сбрасывал, – не удержался Сладкопевцев, – в конечном итоге их, бедолаг, в империи сто миллионов.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.