Особо опасный преступник

— Вполне.

— И тебе тоже надоест. Ты тоже устанешь ждать годы. Мне пятьдесят, и я четвертый раз в ссылке. Я посмотрю, как ты будешь чувствовать себя в пятьдесят, когда жизнь прошла, ничего нет, а ты окружен пьяным сбродом, и тьма обступает тебя, тьма! А жизнь не повторишь! Я не знал ни любви, ни отцовства, ни ласки. Какие мы смелые в двадцать пять лет! Доживи до сорока хотя бы. Я посмотрю, каков ты будешь в сорок. Я теперь в церковь хожу – понял?! Там тепло! Там не страшно! Революция... Ты ее видел в глаза? Мы живем иллюзией! Столетия должны пройти, прежде чем революция станет возможной здесь, в этой глухой тьмутаракани! А в Женеве? Большинство, меньшинство, центр! Спорят, болтают, теорию изобретают... Здесь бы пожили...

— Они здесь все свое пожили, – ответил Дзержинский и, поднявшись, сказал Сладкопевцеву: – Пойдем, товарищ.

...Они вошли в буфет первого класса – там не было городовых. Спросив чаю, сели в углу, под пальмой, спинами к окну.

— Какой ужас, – тихо сказал Сладкопевцев. – Кто он? Дзержинский молчал.

— Ты его давно знал? - Да.

— Он много раз был в тюрьме?

— Четыре. Но это не оправдание, – брезгливо поморщился Дзержинский. – Революционер знает, на что идет...

— Семья есть?

— Кажется, тетушка... Или бабка – не помню. Очень хорошо свинину готовила на рождество – свежего копчения, почти без сала, с укропом и тмином.

— Не очень-то говори о еде... Нам придется голодать неделю. Как теперь быть с паспортом? – Он достал из кармана серую книжицу, протянул Дзержинскому.

— Оставь себе.

— Это ж твой, Феликс.

— Какая разница? Один на двоих. Поедем в поезде. Вроде папы с сыном.

— Какой ужас, – повторил Сладкопевцев.

— К вопросу о необходимости железной дисциплины, – заметил Дзержинский. – А ты говоришь: мы догматики.

— Это не вопрос дисциплины.

— А что это?

— Нравственное падение.

— Нравственное падение невозможно для человека, добровольно принявшего на себя бремя дисциплины, – чеканно ответил Дзержинский, – Самоограничение – во имя других, страдание – во имя других. Когда свершится революция, главное для нас – сохранить нравственные критерии времен борьбы. Если потомки победителей станут упиваться победой и забудут о страданиях других – нас проклянут, не их.