«Октябрь уже наступил…»

И в этой глупости несчастной

У ваших ног я признаюсь!

Мне не к лицу и не по летам...

Пора, пора мне стать умней!

Но узнаю по всем приметам

Болезнь любви в душе моей:

Без вас мне скучно, – я зеваю;

При вас мие грустно, – я терплю;

И, мочи нет, сказать желаю,

Мой ангел, как я вас люблю!..

«Болезнь» давно уже прошла. И теперь, вспоминая минувшее, Пушкин подумал: как, должно быть, забавен был он тогда – влюбленный сосед, приезжавший в Тригорское на крестьянской лошаденке так же исправно, как ревностный чиновник ездит в свой департамент...

Разговор за столом то угасал, то разгорался вновь. И только Анна молчала. Встречаясь взглядом с Александром Сергеевичем, она вспыхивала и опускала глаза: годы не погасили ее неразделенной любви к этому удивительному, загадочному человеку...

Поздним вечером Пушкин вышел в парк. Под ногами шуршали опавшие листья: стоял конец октября. Ярко мерцали сквозь ветви деревьев чистые голубоватые звезды. Спустился к реке. Невидимая в темноте, она тихо шумела где-то совсем рядом. Ноги вязли в мокрой земле, и он остановился. Постоял, прислушался. Сонно бормотала вода. Холодком тянуло из прибрежных кустов. Он повернулся и пошел в гору на свет окошек осиповского дома.

Осень 1828 года выдалась в этих краях тихая, солнечная. Незаметно летели дни. По утрам Пушкин работал в отведенном ему кабинете – переписывал начисто только что законченную «Полтаву». А потом были долгие прогулки по окрестным полям и лесам, поездки к соседям. Он успел навестить родственников Прасковьи Александровны – побывал в Бернове, Павловском, Курово-Покровском и решил, что останется в Малинниках до первого снега, когда начнется охота и можно будет погоняться за зайцами.

В несколько дней написалось посвящение к «Полтаве», и он уже думал было отложить все остальные дела и уехать к Павлу Ивановичу Вульфу в соседнее Павловское, когда среди взятых из Петербурга бумаг вдруг отыскалось письмо Вяземского. Пушкин перечитал его. Ну, конечно, Петр Андреевич по своему обыкновению требовал дани. «Вот тебе послание от одной костромитянки, – писал он. – ...Сделай милость, батюшка Александр Сергеевич, потрудись скомпоновать мадригалец в ответ, не посрами своего сводника. Нельзя ли напечатать эти стихи в Северных Цветах...»

Придется скомпоновать мадригалец в ответ на стихи костромитянки Готов-цовой, но прежде надо написать Алексею Вульфу: он там, в столице, поди, заждался вестей. Небось, и сам бы приехал – такая здесь благодать! – да служба не пускает.

Письмо ушло из Малинников в тот же день, но за мадригалец сесть не пришлось: наехали соседи.

И все-таки работалось ему хорошо. Прасковья Александровна была внимательна и заботлива, как всегда, Зизи развлекала своими веселыми забавами...

Он успел перебелить «Полтаву», написал несколько строф в седьмую главу «Евгения Онегина» и теперь, в середине ноября, собрался отдать «оброк» Вяземскому и Дельвигу. Вначале надо ответить Катенину на его балладу. В два дня стихотворение было готово, и из Малинников ушло второе письмо в Петербург. На этот раз – Дельвигу:

«Вот тебе в Цветы ответ Катенину вместо ответа Готовцовой, который не готов... Не знаю, долго ли останусь в здешнем краю. Жду ответа от Баратынского. К новому году вероятно явлюся к Вам... Здесь мне очень весело. Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и все беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито...На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу