«Октябрь уже наступил…»

Пушкин с утра занимался делами в своей петербургской квартире. Редакторы альманахов одолели – все просят стихов. А под рукой ничего готового. Почти весь прошлый год занимался он «Северными цветами» – хотел добыть средства семье так внезапно умершего Дельвига. Смерть эта потрясла его. Он почувствовал, что осиротел, и, махнув рукой на свои заботы, занялся альманахом в память друга. Рассылал письма, обращался прежде всего к близким людям.

В конце августа писал Вяземскому:

«(Между нами) у Дельвига осталось два брата без гроша денег, на руках его вдовы, потерявшей большую часть маленького своего имения. Нынешний год мы выдадим Северные Цветы в пользу двух сирот. Ты пришли мне стихов и прозы...»

Вспомнил осевшего в Твери Глинку:

«Милостивый государь, Федор Николаевич,

Мы здесь затеяли в память нашего Дельвига издать последние Северные Цветы. Изо всех его друзей только Вас да Баратынского не досчитались мы на поэтической тризне; именно тех двух поэтов, с коими, после лицейских его друзей, более всего был он связан...»

Сам отдал в альманах лучшее из того, что было: «Моцарт и Сальери», «Дорожные жалобы», «Делибаш», «Бесы», «Анчар, древо яда»... Книжка получилась редкостная. Однако ж расходилась плохо. Типографские издержки оказались неожиданно для Пушкина слишком большими, развеяв надежды помочь семье Дельвига. Деньги, деньги... Черт ли в них! Дай без них худо. А стихами не разбогатеешь... Вот остался про запас «Домик в Коломне». Может, отдать Киреевскому в «Европеец»? Иван Васильевич затеял недурной журнал...

Пушкин разбирал рукописи, когда принесли письмо.

Он глянул на конверт, и лицо его помрачнело.

– Что-нибудь случилось? – обеспо-коенно спросила вошедшая в кабинет Наталья Николаевна.

– Ничего, мой ангел, ничего, – ласково ответил он. – Ступай к себе.

Когда дверь за женой закрылась, Пушкин распечатал письмо. Оно было коротким. Генерал требовал объяснения относительно «Анчара».

Пушкин улыбнулся невесело – спохватились!

Он уже привык к выговорам Бенкендорфа. И всегда находил способ уладить дело. Но будет ли этому конец? Кажется, истратил все вежливые выражения, оправдываясь в том, что не требовало никакого оправдания, а было лишь следствием несправедливого к нему отношения.

Досада и горечь душили его, когда писал он ответ генералу:

«Милостивый государь

Александр Христофорович,

Ваше высокопревосходительство изволили требовать от меня объяснения, каким образом стихотворение мое, Древо яда, было напечатано в альманахе без предварительного рассмотрения государя императора: спешу ответствовать на запрос Вашего высокопревосходительства.

Я всегда твердо был уверен, что высочайшая милость, коей неожиданно был я удостоен, не лишает меня и права, данного государем всем его подданным: печататься с дозволения цензуры. В течение последних шести лет во всех журналах и альманахах, с ведома моего и без ведома, стихотворения мои печатались беспрепятственно, и никогда не было о том ни малейшего замечания ни мне, ни цензуре. Даже я, совестясь беспокоить поминутно его величество, раза два обратился к Вашему покровительству, когда цензура недоумевала, и имел счастие найти в Вас более снисходительности, нежели в ней».

Пушкин отложил перо, перечитал написанное и подумал, что едва ли Бенкендорф удовлетворится этими объяснениями. Дело было слишком серьезным – он это чувствовал, сдержанный тон записки не мог обмануть его: за словами, написанными чужой рукой, скрывалось раздражение самого генерала.