— Ну что ж, Виктор Борисович, успели вы немало. Я познакомлюсь с делом, потом решим, как будем жить дальше. Нам надо знать, как и где провел Шиманович весь этот день. С момента выхода за порог и до смерти. Сориентируйте угрозыск на букинистические магазины, на публику, которая там вертится. Надо установить его контакты. Пусть участковый займется соседями по улице, она, слава богу, небольшая. — Щерба встал из-за стола, немедленно подхватился и Скорик. — Кто последним видел Шимановича? Вопросец для нас с вами немаловажный. Эту фигуру тоже надо оперативным путем извлекать. В общем, готовьте розыску поручение по всем этим ходам. Может, у вас что-то возникнет — добавьте... Да, вот еще что, — остановил он Скорика у двери, — круг лиц, вышедших из заключения...

Когда Скорик ушел, Щерба какое-то время сидел, ни к чему не прикасаясь, как бы решая, чем заняться: то ли начать изучать дело, принесенное Скориком, то ли заканчивать сочинение справки для обкома партии по жалобе, которой бессмысленно, как он считал, занимался последние три месяца, так ничего нового и не установив: факт самосуда, расстрела партизан Ляховецкого и Кунчича ничем, кроме слов жалобщика, не опровергался. А слова всего лишь слова. На среду Щерба пригласил его для последнего разговора, как понимал, неприятного, поскольку в третий раз за минувшие пять лет человек пытается опровергнуть выводы многочисленных расследований и комиссий, подтверждавших, что покойный отец его, командовавший в войну партизанским отрядом «Месть», единолично приказал расстрелять двух партизан из другого отряда. Эта маниакальная настойчивость человека, писавшего во всевозможные инстанции, но не подкрепленная ни единым фактом, ни единым документом, вызывала у Щербы раздражение и неприязнь к жалобщику, и мысленно он был рад, что завтра наконец избавится от этого пустого занятия...

Как бы отмахнувшись от всего, Михаил Михайлович снял трубку и позвонил в Красноармейский райотдел милиции.

— Соколянский? Здравствуй... Это Щерба... Как живешь?.. Понятно. Я тоже так же... Значит, надо было идти не в сыщики, а в рубщики мяса, — засмеялся Щерба. — Ладно... Теперь будем видеться чаще... Да, Шиманович... Я не был там, хочу посмотреть... Пусть к четырем часам участковый организует понятых...

Участковый — молоденький лейтенант с черными аккуратными усиками над губой, двое понятых — пожилая тонкогубая женщина из аптеки, что на углу, и девушка — воспитательница детского сада, располагавшегося за конечной трамвайной остановкой, ждали Щербу у подъезда. Он увидел их, когда, сойдя с трамвая и пересекая пути, двинулся через дорогу к дому, где жил Богдан Григорьевич. Познакомились, и Щерба сказал лейтенанту:

— Звоните.

Звонок, громкий, дребезжащий, был слышен даже по эту сторону двери. Долго никто не открывал. Наконец раздался голос:

— Кто?

— Свои, свои, Теодозия Петровна. Ваш участковый. Лейтенант, понятые и Теодозия Петровна вошли в комнату, но жались у двери, видимо, лейтенант велел им держаться поближе к порогу.

— Кто убирал у него? — повернулся Щерба к Теодозии Петровне.

— Я, — тихо ответила она.

— Как часто?

— Раз в неделю.

— Когда последний раз убирали пыль с подоконника?

— За три дня... — Она не знала, как сказать дальше — «до смерти» или «до убийства», но Щербе было достаточно и первых трех слов.

Он долго осматривал окно и подоконник, затем дужкой очков приподнял бумаги на столе, открыл картонную крышку календаря-еженедельника, перелистал все семь блокнотиков за последнюю неделю до убийства. Записей было немного: «Деньги за квартиру», «8 р. Зубареву. Том Кони дефектный», «Теодозии — клофелин», последней была запись на листке субботнего блокнотика: «Сегодня фотокопии в 16 ч.». Поразмыслив, Щерба решил забрать календарь с собой. Потом, присев, выдвинул за днище ящики письменного стола, аккуратно изучил их содержимое, наткнулся на паркеровскую авторучку, которую когда-то с Голенком подарили Богдану Григорьевичу. Лежало здесь несколько рулончиков фотопленки, неполных, по шесть-семь кадров. Посмотрев их на свет, Щерба понял, что это фотокопии каких-то документов. При том собирательстве, каким занимался Богдан Григорьевич, фотокопии старых бумаг — дело естественное.

Закончив осмотр комнаты, Щерба позвал Теодозию Петровну. Все это время она стояла возле тумбочки у двери, робко сложив на животе руки и, вместе с тем, придирчиво и неодобрительно наблюдая, как этот чужой толстый лысеющий человек слишком уж по-хозяйски, свободно разгуливал по комнате, все рассматривал и трогал.

— Теодозия Петровна, вы хорошо знали жизнь покойного? — спросил Щерба. И, не ожидая ответа, добавил: — Посмотрите, пожалуйста, повнимательней и спокойно, что здесь не на месте, чего не хватает. Только руками ничего не надо трогать.

Она медленно повела взглядом по стенам, затем долго изучала стол и подняла глаза на Щербу:

— Про книги и бумаги всякие не знаю, может, что и пропало, как узнать? А вот кабана точно нет. Он у покойного всегда на столе стоял.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 13
• 14
• 15
• 16
• 17
• 18
• 19
• 20
• 21
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.