В молодости я думала, что всегда буду молодой или умру молодой. Но вот и молодость моя позади, и многое-многое теперь уже позади. А я живу. Не хуже других, хотя во многом не так, как хотелось, но всегда честно, не зарилась на дармовое, не выбирала, где легче. Теперь, когда мне за сорок, у меня есть что вспомнить хорошего из того, что было, разумеется, есть и такое, что я вспоминаю без удовольствия, что хотела бы забыть, когда даже от воспоминаний хочется куда-нибудь уйти, может, в неведомые края и дали, к травам росным, к цветущим черемухам или к тихим и вольным заводям, так, наверное, манит вернуться в детство. Но мне мало пришлось познать, почувствовать в детстве все это, я — дитя городское, в деревне была случайно, наездом. В этом смысле в моем детстве получилась пустота, которую всю жизнь ощущаю и постоянно как бы восполняю ее: при возможности стараюсь бывать в лесу, на реке, даже в городе выбираю травянистые тропинки, если можно свернуть с асфальта, ну и, конечно же, чтением книг, особенно поэзии, некрасовской, есенинской, рубцовской, пронзительно воспевающей русскую природу. Но если уж говорить о поэтах, то больше других люблю Блока.

Мама моя умерла от тяжелой, врожденной болезни, когда мне было одиннадцать лет, папу не помню. Я подолгу жила у бабушки — старшей маминой сестры, позже она меня наставляла на путь истины, добрая и справедливая, верующая, но не фанатично, мудрая и чуткая, неустанная труженица и светлый человек.

После школы были годы студенчества. Эта пора для меня совершенно особенная, не говорю уж о том, что неповторимая, ведь ничего в жизни человека не бывает дважды, подобное случается, а дважды — нет. Студенческая пора — самое счастливое время, самая яркая пора в юности, яркая и стремительная, когда как бы ветер в спину. Для меня лично именно такой была жизнь, когда я училась в институте.

Я окончила филфак и на всю жизнь полюбила литературу, много читала и читаю, читаю быстро, и это меня очень выручает, и чем дальше, тем больше, потому что в жизни чем дальше, тем больше не хватает времени. Литературу, осмелюсь сказать, знаю, а уж поэзию, а уж Блока!..

После окончания института преподавала в школе, затем в техникуме, потом опять в школе.

Помню, после второго курса института мы небольшой компанией поехали на Сахалин. Объехали его почти весь. Путешествие это незабываемо! Один Тихий океан чего стоит! Именно с тех пор мир для меня сделался шире, просторней. Там я увидела жизнь и быт охотников и оленеводов. Там мы встретили удивительную женщину, тетю Катю. Она подолгу жила в тайге, шалаш у нее там был построен. Возьмет, бывало, тетя Катя с собою собак и отправится на медведя. Одна. Я смотрела на нее, восхищаясь ее силой и сноровкой, отважностью и выносливостью. Я подобных ей не встречала. И вот смотрела я на нее и думала: у нее ведь тоже одна-единственная жизнь, и хотя она, тетя Катя, крепкая, сильная, правда, курящая — но это ли недостаток в современном обществе, когда половина, если не больше, девиц и женщин курят! — однако и она не два века будет жить. А как же с личной жизнью обстоят у нее дела? Ведь женщине предназначено быть любимой, женой, матерью, бабушкой?.. Я мысленно попыталась нарядить ее в платье, в туфли, даже прическу придумала (она коротко, «под горшок» стрижена) — ничего у меня не вышло, зато до завидного ладно на ней сидела ее повседневная, таежная одежда. Что собою представляет ее оседлое, постоянное жилище на берегу океана, я не знаю, не видела. Зато как ей на берегу Великого океана все было родственно, близко!

Тогда меня поразила еще тундра: бескрайняя, солнечная. В лунную ночь до жути прекрасная! Давным-давно умершие высокие деревья, черные, без листвы, со зловеще торчащими сучьями, стояли огромными плантациями... Тьма-тьмущая ягоды, и от этой ягоды все было сизо-голубое — она и называется голубикой. И еще все время было такое ощущение, что вот-вот поднимется из-за кочек медведь. Их там было в то время много.

И опять мысль: и тундра, и тайга, и океан — не хватает взгляда все это обозреть. А женщина, тетя Катя, здесь свой человек и хозяйка!

Удивил там меня также сухой, высокий, веселого нрава мужчина, лет сорока пяти. Живет там с женой уже лет двадцать, занимается охотой. Убил тридцать три медведя! Он не одичал, очень развит, большого природного ума, трудолюбив. Мы у него неделю гостили. В устье речки, впадающей в реку Поронай, их дом, один-единственный, никого вокруг. А рыбы в реке! Горбушу или кету можно зачерпнуть с берега сачком. Вода от рыбы просто кипела, даже вроде страшно было наблюдать такое скопище рыбы, до этого-то я и тайменя в глаза не видела, знала щуку, карпа, окуня — и все. Сопки сплошь в стройных, громадных елях, и из них текут светлые мелкие речушки, и рыбы в них прямо битком! Огромных горбуш мы ловили руками. Теперь это кажется неправдоподобным... Охотник рассказывал, что когда рыба идет в три слоя — в это время в воду не заходи: собьет с ног.

Несколько дней мы провели тогда в бухте Забвения. В одном месте во время прилива выбрасывало на берег много темного янтаря, и мы собирали его. Интересно так было: идешь, и вдруг в водорослях, в песке блеснет, засверкает солнечно-коричневым насквозь...

Другим летом уже перед началом учебного года мы, опять-таки небольшой компанией, побывали на Ямале. Первый день пути прошел, как обычно, в дороге: пели песни, читали стихи, вспоминали о разном, мечтали, а потом, вытянувшись на плацкартных полках, дремали.

К вечеру стал накрапывать дождь, к ночи разошелся, и мы приуныли: вдруг с погодой не повезет, и тогда вся поездка пойдет насмарку. Но, сказав себе, что утро вечера мудренее, под шорох дождя по вагонной крыше, под перестук колес уснули.

Утром проснулись от ослепительно яркого солнца, бьющего в окно. Мимо проплывали ягельные поляны, похожие на свежевспаханное, рыхлое, темно-серое поле; за ними пошел сплошной кедрач, густой, отливающий темной хвоей... Не успели наглядеться, как вдруг будто небо сделалось выше, кроваво-красные карликовые березки сплошь залили землю багрянцем, и чудилось, будто вспыхнуло знойное зарево. Вдали, то в одном месте, то в другом, обозначались каменные останцы... А потом... обозначился Уральский хребет тонюсеньким, трепетным кружевцем, повисшим в воздухе, затем увидели старый хребет, издали напоминающий окаменелое огромное животное, мирное, будто уставшее, на вершинах его лежали вечные снега. В том месте, где была проложена железная дорога, черный камень на срезе сверкал прожилками слюды — можно было выйти из вагона и прикоснуться к вековой каменной глыбе...

Поезд начал убыстрять бег, словно разгорающееся буйство осенней северной тайги могло опалить...

Мы видели водораздел, видели захоронения богатых хантов, посетили хантыйское кладбище, где было все необычно: высокие могильные холмы, затянутые дерном и мхом, не уходили в землю, в вечную мерзлоту. В деревянных рубленых склепах, в которых вечным сном спали женщины, сверху лежали чугуны, чашки, ухваты, разделочные доски и другие предметы кухонной утвари, а в изголовье сруба прорублено маленькое оконце, и в него можно было увидеть платок на голове, темную косу с вплетенными в волосы нитками бисера, лежавшую на груди. На ближних березах трепетали на ветру ленты, платки, полоски яркого ситца, повязанные за непорочно белые стволы. Однако ни у кого из наших не возникло желания протянуть руку в нишу.

Поверх мужских могил лежали нарты, шесты, рыболовные снасти, ветхие, полуистлевшие, оконца же были наглухо закрыты. Зато в малюсеньких нишах стояли стаканы, некоторые со спиртом, другие с брагой, перед могильниками в траве попадались баллончики с аэрозолем от комаров. На нижние обломанные сучья берез вздеты порожние бутылки, чтоб соплеменник в загробной жизни знал, как его родные и друзья хорошо живут и часто приходят сюда — помянуть. А аэрозоль сгодится, когда он вернется в образе медведя, собаки или оленя с того света, чтоб продолжить жизнь...

В захоронениях богатых хантов виднелись россыпи полуистлевших бумажных денег.

На кладбище не ощущалось тлетворного духа, ни той оторопной жути, которую всегда невольно испытываешь, бывая на кладбище. Зато, как потом оказалось, тогда каждый незримо чувствовал на себе чей-то пристальный взгляд как бы со стороны, мы редко и тихо переговаривались, ступать старались неслышно и скоро заторопились покинуть этот последний приют когда-то живших здесь людей...

Этого тоже никогда не забыть.

Не раз и не два рассказывала я потом обо всем этом своему подрастающему сыну, чтоб его детство было полнее, интереснее, чем мое, а когда вырастет, когда «встанет на крыло», больше бы ездил, смотрел, наблюдал.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.