Сынок мой подрос, и я с ним, как давно, в годы моей молодости, стала ездить куда глаза глядят, как позволяют средства — тем самым как бы восполняла в его детстве не один уж, а два «прорана»: что природу плохо знает — живем мы в городе, и еще — что растет без отца. Одно лето мы провели на Телецком озере, наверное, самом красивом не только на Алтае, но и в России. В другой раз ездили в Таджикистан, по турпутевке, там от души ели фрукты. Побывали в знаменитом заповеднике, расположенном в ущелье, насмотрелись на больших, с грубыми панцирями черепах, похожих на опрокинутые глиняные горшки; когда мы к ним приближались, они агрессивно шипели, выпуская неуклюжие лапы и маленькие головки; ночами слышали, как выли шакалы, а в вольере просыпалось, шевелилось оленье стадо, вскидывало рогатые головы; ловили форель, сидели у костра на берегу стремительной, по камням скачущей речки. Плавали на пароходе, сначала по Каме, до Астрахани, затем по Енисею до Дудинки. И всякий раз переполняли нас сильные, радостные впечатления.

Затем я болела, долго лежала в больнице.

Когда «главные» страдания были уже позади, отступили, так сказать, мне сделалось очень тоскливо и неспокойно за сыночка, я не могла дождаться вечера, когда он придет. Сын приходил, всегда аккуратно причесанный, в чистенькой рубашке, смущенный — в палате лежали десять женщин, и все его разглядывали. Я спрашивала, как у него дела в школе, что ел, много ли задали уроков. Приходила ли Анна Афанасьевна — моя подруга, учительница, которую я попросила навещать его, обед приготовить, постирать самое необходимое, она и продукты покупала, с уроками помогала, если случались затруднения.

Уйдет сынок — я в слезы: жалко его, жалко себя — очень одинокими тогда казались мне мы оба.

Брала у соседок по палате книги, читала, иногда включалась в палатные разговоры.

Дни тянулись медленно, ночи и того длинней. В молодости, кажется, и снов никаких не видела, спала как убитая, а тут чего только не приснится! И сны-то видятся все больше «школьные». То снится, будто незнакомая учительница читает под кроватью книжку своим маленьким ученикам; то парнишка, из пятого или шестого класса по возрасту, что-то украл, и летом, когда кончатся занятия в школе, над ним должен состояться суд, а пока он исповедуется перед классом, мучительно так, слезами уливаясь, казнясь бесконечно... присмотрелась повнимательней и содрогнулась в ужасе: мальчишка тот — мой сынок!.. И опять до вечера не могу найти себе места.

Однажды, в воскресенье, убежала домой, до вечера. Все перестирала, уборку сделала, обед сварила, выкупалась. С сыночком наговорились. Он сбегал в киоск, купил кучу газет — читать там, в больнице. Вернулась в палату, уставшая до изнеможения, но и облегченная сердцем. Весь вечер читала газеты. Запомнилась статья «Семь заповедей» — как дожить до ста лет. Автор пишет-объясняет, за чем нужно следить, как есть, как пить, двигаться, расслабляться и так далее. Но все это возможно до выхода из больницы, то есть пока в больнице, а в жизни ни про одну из заповедей не вспомнишь — не до них сделается.

При обходе утром врач спрашивает: «Вас не качает из стороны в сторону? Ходите — не падаете? Мужик бы на вашем месте давно концы отдал...» А я же еще и стирала, и уборкой занималась, чуть не ползком... Сыночек отговаривал, пытался помогать, но главное-то делала я! Врачу вроде бы в шутку показываю газету с «заповедями», что постараюсь взять на вооружение. Он сунул газету в карман халата, мол, освобожусь, посмотрю. А после его ухода рассказала, как «отдохнула» дома, — одни ругают, другие сочувствуют. А я, чтоб поднять настроение им и себе тоже, припомнила и рассказала случай из своей жизни. Как-то выдалось такое время, когда передохнуть некогда, и дома, и в школе... запустила домашние дела, и когда прошла неделя, а постельного чистого белья не оказалось — я перевернула простыню на другую сторону, подушки — тоже, пододеяльник терпит. Вторая неделя прошла — опять некогда было заняться стиркой, стою, думаю, а муж подошел и вроде бы шутливо, но не без язвительности сказал, как отрубил: «Теперь на ребро поставь!..»

А вообще-то веселого мало, как посмотрю на своих соседок по палате — все они тут не от нечего делать, несть числа бабьим болезням и немочам.

Однажды, помню, выписали домой самую из нас молодую, двадцати двух лет — она уж в общем-то обречена, но не унывающая, всем настроение поднимала: то попоет, то пошутит, то рассказывала, как бывает, прихватит — по полгода не встает...

Лежала в палате еще одна очень интересная женщина. Двое маленьких детей у нее. Второй раз вышла замуж, говорит, из-за дров — иначе с ребятишками не прожить — она из района была. С первым мужем жили в согласии. Мы, говорит, с ним были, как яблочко, только на две половинки разрезанное. Он угадывал мои мысли, я — его. Сирота был, очень хозяйственный, заботливый, работал на стройке, и я его очень жалела. Потом появились дружки, которые стали зазывать на выпивку, и он не устоял... Боролась с ним лаской. Помогало. Но на время... Женщина та много читала, много стихов знала наизусть — тут мы с ней сошлись, что называется. Рассказывала, что видит часто цветные сны и что все так осязаемо — самой страшно! А уж глазлива на себя была — страх!

Встанет утром и скажет: «Сегодня оживаю. Прекрасно себя чувствую». Через час-два катается по постели от боли. После операции она уже отходила от наркоза и троим, которым предстояла подобная операция, убедительно говорила, что ничего страшного, что прекрасно она себя уже чувствует. И врачу на обходе сказала: «Все хорошо!» А к вечеру температура под сорок — и врачи забегали, капельницы снова, уколы...

Еще она рассказывала, как за неделю до смерти мужа пришла она с работы, а он спит на диване — вытянулся, такой статный, высокий... Сама она была невысокая, вьющиеся черные волосы, черные глаза, губы чувственные, не полная, но плотненькая, на локтях ямочки. И я, говорит, подумала: если гроб, не дай бог, понадобится, какой большой надо будет заказывать... А через неделю он утонул. Пока не нашли, ждала, но чувствовала: нет его, нет... и только через полгода уревелась о нем. А нового мужа, как ни стараюсь приручить, понять его душу, не могу, чужой, взгляд уплывает, и в душу заглянуть не могу...

После восьмого класса сынок подал заявление и документы в училище связи — сам так решил. Объяснил мне это так, что окончит его, получит специальность, будет работать, чтоб поправить наши материальные дела. Правда, они у нас не из рук вон плохи, живем, как большинство, но поскольку нам полюбилось путешествовать, то всю зиму откладывали понемногу на это удовольствие и потому жили скромнее многих знакомых, особенно он — скромнее большинства своих сверстников.

Решили, что этим летом никуда не поедем, сами провернем ремонт квартиры, а в свободное время будем ездить за грибами и за ягодами.

Но тут нас караулило такое горе, что я едва осталась жива. Сынок мой «заработал» три года. Теперь живет в Приморье. А я живу с ним рядом. Он — в казарме, я — на частной квартире. Ту квартиру сдала в аренду. Что будет с нами, думаю каждый день, и каждый день у меня уходит в тревоге...

Сын мой по-прежнему хороший, честный парень, не пьет, ни курит, не выражается скверно. Из-за своей скромности и честности попал под суд со своими товарищами, с которыми ему надлежало учиться, — не смог отказать взять на временное хранение какие-то инструменты или приборы.

Ну, а я? Как вспомню... Мне легче умереть было бы, чем все это пережить: и суд, и хождения, и поездки.

Во время наших свиданий он рассказывал мне, как в минуты мужицких откровенных разговоров ему иной раз приходится слышать такое, что голова сама собою склоняется, чтобы спрятать глаза, чувствует, как краснеют у него уши, шея, лицо... А бригадир, видя это, похлопает его по плечу и скажет: ничего. Обвыкай, парень...» А работа всегда тяжелая: копают землю, таскают ящики или мешки, если грузят судно. Ноги, говорит, как у загнанной лошади... А за спиной опять слышится подбадривающее: «Сынок! Держи марку!..»

На прощание сынок, как всегда, скажет:

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.