– Не согласен, – сказал преступник. – Вы меня обижаете... Достоинство человека... По лицу его были видно, что он собирается заплакать – рот скривился, задергалось веко

правого глаза. Подследственный через силу улыбнулся и горько сказал:

– Может быть, вы и правы: прах... Это от вас зависит.

Прежде чем закрыть дверь камеры, Мария Сергеевна ответила устало:

– От меня теперь ничего не зависит. Да и от вас тоже. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Мария Сергеевна задвинула железный засов окованной железом двери, замкнула ее на замок, выпила из чайника воды, пахнущей жестью...

А потом пошла домой.

Огромный притихший город лежал в тумане вокруг Марии Сергеевны. Туман был густо-серый, местами черный, и, пеленая здания, мосты, чугунные решетки, он не скрывал их полностью, а как бы надел на них мохнатые негреющие одежды. Город дымился этим неспешным, густым, как дыхание на морозе, вязким туманом. В туманном дыму угадывался шлем Исакия, и покачивался, плыл вместе с шагами Марии Сергеевны, и, все-таки оставаясь на месте, прислушивался, как скрипит снег под ее валенками, и хотел сказать ей нечто короткое и важное.

В тумане не было огней, звуков, движения. Все замерло или вымерло, но не навсегда, и в обморочном этом молчании туман властвовал и чувствовал, что сегодня – его время и он может вовсю поцарствовать в этом гигантском городе. Он дышал повсюду – в каждом переулке, у каждого крыльца, в воронке от снаряда или бомбы, у щербатой от осколков стены, у колен, у лица, над головой Марии Сергеевны, и дыхание его, сырое, беззвучное, косматое, заставляло предметы колебаться и дышать вместе с ним.

Он даже немножко озорничал – этот пахнущий военной гарью туман, и в озорстве его было нечто весеннее: он плыл не по течению, а против течения Невы, скрытой подо льдом, впитывался в снег, дразнил подледный ход мощной реки: «Ты – так, а я – эдак. Ты – туда, а я – сюда. Что ты мне сделаешь? Да ничего. Я тоже поток, я туман...»

Не громыхая железом, на пушистых лапах без коготков, он ходил по крышам, стлался по развалинам зданий, заглядывая в окна, разбитые и целые, засиживался в жилых и нежилых квартирах, в кухнях, в коридорах, в подвалах. Он не поднимался высоко в небо, где, наверное, было светло. Он ходил по городу, и трудно было загадывать, сколько он еще пробудет здесь. Может быть, он задержится здесь надолго – этот текучий туман, слиянный с городом, как дыхание с человеком? И если он рассеется, то вместе с ним уйдет нечто или некто, без чего или без кого не станет этого города?

Лицом Мария Сергеевна ощущала, что туман не холодный. В нем нет большой доброты, он себе на уме, но туман этот не студеный, а зябкий, сырой и живой, и если бы ей чуть больше молодости, здоровья, а скорее всего просто хлеба, он был бы острым и радостным – был бы желанным припоминанием ее ленинградского детства, когда с этим туманом хотелось играть, как с большим, добродушным, мокрым с воли щенком.

По железной лестнице она долго поднималась к себе на третий этаж, а когда поднялась, задыхаясь, то вспомнила профессора Никандра Ивановича Макуху. Жив ли он?

Профессор встретил ее в дверях полутемной своей квартиры, поздоровался с поклоном и попросил:

– Маша, загляните ко мне, пожалуйста. Он усадил ее в глубокое кресло и спросил:

– Вы не курите? Господи, о чем я спрашиваю? Конечно, нет. У меня остались папиросы с довоенных лет. Дорогие чрезвычайно. Если бы вы курили, я бы с удовольствием закурил вместе с вами. У меня сохранилась конфета. Ка-ра-мель! В нарядной обертке. Пожалуйста, возьмите конфету и съешьте. Можете сосать, как в детстве. А обертку оставьте себе. Вы собирали фантики?

– А вы?

– Фантики? Нет, не собирал.

– А ваша конфета?

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• …
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• 11
• 12
• 13
• 14
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.