Горячий север

Дедушка мой костыли для сибирских госпиталей делал. Я еще на подходе к избе заметил их. Дюжины две стояли возле поленницы. Новехонькие, нагоняющие печаль и тяжелые предчувствия. Так и вышло. Дома два слова навылет прошли: отец погиб. Сокращала нас война шибко. На другом фронте батя дрался, другой судьбе в руки дался.

Ребятенок у нас с Марьей до войны не было. Потом уже послепобедные пошли. Так подумаешь, что про мою некозырную жизнь рассказывать? По чужим землям не слонялся, к васюганской, как зуб к бороне, приставлен был. Время окрика не боится. Идет себе, идет, следы-денечки за собой заметает. Молодость, ребятки, — солнцепек жизни. Весь свет на вас. Мы родственники по боевому духу: я в ударной армии воевал, вы на ударной стройке работаете. Полсуток труду отдали, веселинку не обронили. Ринат просил про сорок четвертый год рассказать. Сами знаете — страна уже крутую повертку к победе сделала. Тыл всегда был главным резервом фронта.

Наш колхоз рысью не бежал и в хвосте не плелся. Земля умеет крепить дух и забирать силу. Мы отдавали ее хозяйству, как вы нефтяному делу, — честно и сполна.

Лето в тот год стояло сырое. Не успеет один дождь пройти, на пятки другой наседает. Мука с сенокосом. За две недели до страды попросил дедушку: «Делаешь костыли, сострогай мне какой-нибудь протез — при косьбе косовище поддерживать». Стал отговаривать: «Какой ты косец с одной здоровой рукой? Будешь литовки отбивать, и то помощь». Я настоял на своем. Тогда у меня плечевая кость успела немного ожить. Руку чуток развил на легких работах. Вытянули мы ее на отлет, подвели под кисть черемуховую подпорку. Она с поясным ремнем на кожакзм шарнире соединялась. Ушел за баню испытывать на крапиве дедушкино поделье. Сделал несколько взмахов, заискрилось в глазах. Из-за стайки жена наблюдает. Нутром, что ли, чуяла Мария боль мою? Взмахну косой — морщится, рукой глаза закрывает. Бодрюсь, кричу ей: «По-о-йде-е-т дело! И-и-эх, раззудись, плечо, размахнись, рука!» Какое там раззудись?! По телу костолом идет. Звезды из глаз в крапиву валятся. «Жми, — думаю, — Трифон, ты от назьма — сдюжишь». Кошу — сыромятные пристежки скрипят, распорка потрескивает. Подошел дедушка, остановил. «Ну, косец, откажешься от затеи?» — «После покоса откажусь».

И колхозу, и себе сено поставили.

К боли телесной привыкнуть можно. К плачущему сердцу — нет. До сих пор по отцу обливается. К середине сорок четвертого года погибших колбинских мужиков стало семеро. Мария в избе-читальне специальный уголок оформила: «Герои войны». Четко и крупно фамилии написала. Фотографии в семьях фронтовиков попросила. На столике всегда цветы стояли. Летом — полевые да луговые. Зимой — герань. Висела карта страны. Продвижение наших армий обозначали мы флажками. Ломила красная сила фашистскую.

В нашем колхозе комсомольцев горсточка была. По трудодням от взрослых мужиков не отставали. Ломовых, страдных трудов много набиралось. Война силы урезала. На каждые плечи по лишней натуге прибавила. Солнышко нас в постели не захватывало, не стыдило лучами из окна. Дедушка все, бывало, внушал: «Прозеваешь зорюшку — калач упустишь. Лень липкая. Прильнет — дресвой не отскребешь. Не давай ей потачки».

Попросили мы у председателя комсомольское поле. Звено свое сколотили. Замахнулись в уговоре на стопудовый урожай. Землю-то словами не усыпишь, не успокоишь. Ей дело вынь да положь. Кряхти, усердствуй на пашне. Плуги подготовили, бороны. Лошадей подкормили. Сеялки проверили, чтобы семена вытекали нормальной струей, не захлебистой. Взбили землицу — периной пуховой лежала. Посеяли. Всходов ждем. Вот и шерстка зелененькая показалась, в отроет пошла. Тут и дождик под зеленя подоспел. И насели на наш хлебушко сорняки. Прут из-под земли такие бодрые, наглые, соки питательные вытягивают.

Кликнула однажды нас Мария на комсомольское собрание. Предлагаю: «Почему бы его в поле не провести? Чего в избе-читальне сидеть, время тратить? Будем сорняки выпалывать и наговоримся досыта. Нам поле протокол подпишет». Встали. Пошли. Школьников прихватили.

Стали мы мертвить осотник и молочайник. Идем на него стеной, чихвостим, дыхание земли улучшаем. И дела разные комсомольские обговариваем. Летом ведь не только день год кормит, — час жалко упустить. За несколько выходов сняли сорное иго с поля.

Растет наш хлебушко, силой наливается. К уборке затяжелел, колосья бобами висят. Налетели ветры, в лежку стебли устелили. Где косами, где серпами брать пришлось. Ни одного вихра колосового не оставили. По сто одиннадцать пудов с гектара взяли. О нашем поле комсомольском газеты писали.

Самое страшное зрелище на войне — спаленный хлеб. Идешь таким полем, словно прах живого существа сапогами топчешь.

Война мне на молодость выпала. Взяли от поля труда. Привезли к полю боя. Прикрепили нас, необстрелянных, к бывалым солдатам — крестникам войны. Первые дни казалось: все пули вражьи на тебя летят и окопные рвы слишком мелкие. Привык. Под Курском фашисты пехоту нашу остопорили. Отошли мы. Окопались. Лежим, наступления своих ждем. Враг танковым прорывом хотел расклинить войска. Не удалось. Дуга орловско-курская крепкой, неломкой оказалась. Оглобли-то немец к ней не сумел приделать, а повернуть их мы принудили...

На улице под перебор гитарных струн прозвенел красивый голос:

За болотным темным Васюганом
Вы найдете непокорных нас.
Мы живем за тем меридианом,
Где Макар телят своих не пас...

Трифон помолчал, вникая в слова песни.

— Хорош куплет, но с осечкой. У нас здесь все пасли: телят, овец, свиней. Любая живность быстро мясо нагуливает на тутошних лугах.

— В Пионерном свинокомплекс построили, — добавил Ахметов. — И у нас скоро живность будет.

— Верный доход и подспорье для столовых. Тут без своего мяса и рыбы грешно жить. До всего, правда, руки нужны, но у вас-то их тысячи. Вода всегда молода, и ударные стройки силой молодой не обижены. Есть чему дивиться, глядя на вашу технику. Колеса — по грудь. Экскаватор целую песчаную сопку насыплет в кузов, самосвал легковой машиной несется. Мы в колхозе каждой конной жнейке радешеньки были. Пуще глаза берегли. Все вспоминаю Костарева, председателя нашего. Мимо ржавого обруча не пройдет, чтобы не поднять, не отнести в кузницу. Однажды сенокосчик брусок обронил на лугу. Всей артелью искать заставил.

Стали мы к празднику комсомольскому концерт готовить. Мария говорит: «Ты бойца Красной Армии сыграешь. Форму солдатскую привез, порохом еще пахнет». Отбояривался: «Какой из меня артист? Я свою роль на передовой сыграл. На сцене пусть кто-нибудь другой в мою гимнастерку наряжается. Сам пуговицы, пряжку на ремне начищу». Жена слушать ничего не хочет: играй — и весь разговор. Пленного фрица должен был исполнять Генка Корольков. Ему в сорок четвертом семнадцать исполнилось. Смотрелся бугаем добрым. Природа, выкраивая его плечи, полметра лишку прибросила. Непонятно, с кого она брала такую мерку. Напялили на него лохмотную одежонку. Дескать, в сталинградском котле побывал, поварился, мундир истрепал. Свастику на рукаве нарисовали. Очки позаимствовали у деда Порфирия, шорника колхозного. Помню: очки старенькие. На одном стекле трещина, другое будто запотелое. Роль Генки короткой была. Он должен был бормотать в страхе: «Гитлер капут! Рус — гут!»