1

Над Трифоном — сутулым, косоплечим мужиком — пронеслась пчела, с разлету села на сиреневый цветок кипрея. — Озорует перед ненастьем пчелушка. Ишь шустрит — пыльцу собирает. Примета верная: непогодица скоро наступит. Мы в колхозе в это времечко накошенное спешили убрать. Косам — отдых, граблям — труд. Мать-мать! Сколько тут иван-чая расселилось! Наша изба звон где стояла. — Мужик показал на небольшое углубление в земле, заросшее лебедой, крапивой и таволгой, — тут ребятенки мои народились. Отсюда война призвала. Я, Ринат, пообижен немного на тятеньку своего: почему он Трифона из меня выкроил. Чего проще было назвать Иваном. Имя звучное, от русской души не отклеишь. Даже растения пользительные под эту крепкую марку названы — ванька-чай, иван-да-марья. Первородное, расейское имечко.

На Трифоне длинная навыпуск фланелевая рубаха, хлопчатобумажные, оттопыренные на коленях штаны. Одно голенище резиновых сапог надорвано возле устья, другое испачкано краской. Шляпа-блин когда-то называлась фетровой, имела зеленую шелковую подкладку. Залосненный головной убор почернел, в масляных пятнах, и хозяин брезгует теперь вытирать им пот со скуластого рябоватого лица.

— Я по нации нарымский, — продолжает со светлой ухмылочкой Трифон. — Неподумай, что сослан под раскулацкий правеж. Мой длинноногий дед голодом земельным страдал. Бедствовал землей в Орловской губернии. Говорил: от моей до соседской межи два лаптя положи, третий не уместится. И пошел ходок Сибирьмерить. Хотел в башкирских степях осесть, да, видно, зуд в пятках не унял — дальше потопал. Добрался до Томска — весь прохарчился. Пристроился к одной плотницкой артели купцу терем рубить. Бревно к бревну подгоняли — крылышко стрекозы не просунешь. Прежде чем паклю меж венцов умастить, специальной мялицей ее мяли, костру выбивали. Дедушка мой преотличный был кружевник по дереву. Наличники на окна делал — загляденье. Такой наличник для избы — что узорчатый платок для лица. После щедрого расчета купец стал уговаривать деда остаться у него в мастеровых. Но весна уже землю расшевеливала. Пахарь без земли — кошелек без денег. Первым пароходом на Обь подался. Так раскатился по волнам, что на васюганской версте осел.

Разговорчивого проводника Ринат слушает с должным почтением. С крутого берега видна широкодонная дюралевая лодка, которая доставила их в Колбинку. Давно исчезла эта приречная деревня, где были колхоз, свиноферма, приземистые коровники. За увалами тянулись поля, взятые у тайги «врукопашную» — раскорчеванные первыми поселенцами. На месте выпасов, овсянищ и льнищ густо разросся сосняк, осинник. В зарослях малины, кипрея погуживали пчелы, торопясь до дождя собрать легкий оброк пыльцы. По рослой крапиве, запашистым конопляникам можно было определить когда-то уназьменные участки оставленного сельбища.

— Вот ты, Ринат, секретарь комсомольский. Молодость твоя на космическую пору пала. А я был комсомольцем сороковых. Союз наш Лениным скреплен. Шестьдесят годочков с его флагом-именем по жизни идем. Скажи мне честно: почему деревни нашенские врассып пошли? Таких Колбинок по Васюгану, мать-мать, сколько наберется! Сейчас вы тут подсобное хозяйство для ударной стройки думаете заводить. Правильно. Молодцы! Ведь золотые для животноводства места. Богатейшие покосы. Мозговитые были люди, обжившие эту землю, где вы теперь качаете нефть. Ну-ка, ответь на стариковский вопросец.

— Какой вы старик?! — польстил Ринат. — Морщин совсем мало. Глаза молодо светятся.

— Не свет — отсветки остались. Батарейка села. — Трифон ткнул кулаком против сердца. — У человека лицо — карта жизни. Все мои выкопанные на войне окопы морщинами густыми уложились. Вот тут, — проводник коснулся пальцами лба, — сталинградские, вот здесь, — пальцы скользнули по щекам, — орловско-курские. Не сочтешь всех-то.

— Мой отец тоже воевал. Похоронка на него пришла, а через несколько недель контуженый явился... На вопрос ваш, Трифон Семеныч, отвечу так: страна наша за последние десятилетия — точно растревоженный улей. Стройки, стройки. У молодежи жизнь на колесах. Стали мы к крестьянскому труду относиться свысока, с пренебрежением. Внушают родители детушкам: «Мы всю жизнь в навозе ковырялись, вы хоть поживите в свое удовольствие». С таким «благословением» выродится любовь к земле, к пахарскому труду. Прокатилась волна по укрупнению хозяйств. Эта волна, наверное, и Колбинку смыла. В центральных усадьбах все: школы-десятилетки, дома культуры, детские сады, спортивные помещения. Кадровый вопрос от этого не разрешился. Какая профориентация поможет школьнику, если он с первого класса навострился на город?

— Земля — наука молчаливая. Ее нутром и руками надо учить. Слей-ка все заброшенные деревенские поля в стране — полцелины открытой, поднятой получится. Правильно обвинил нас: не смогли мы своих деток крестьянскому уму-разуму научить. Лично я своих сынов на город не настраивал. Асфальтовое притяжение посильнее моей науки оказалось, Васька- последыш в укор мне говорит: «Ты горбатился в колхозе — будь доволен». Я его от города всячески отговаривал. Сейчас в селе деньги матерые получают. Путевки на курорты, машины в премии дают. Не-е-ет, шельмец, упорол в Томск. Живет в кредит, на жизнь сердит. Кто виноват? Есть, паря, еще много причин, отчего молодежь от земли отлынивает. Главная из них — лень. Она не матушка — мачеха злая. Разучились от зари до зари работать. Вот у вас вахты. Пятнадцать ден — стройке, пятнадцать — койке: отдыха, значит. Мы не по месяцам — по годам ломили в колхозе, и подмены не было. Земля вот помнит и любит, а потеть-то ноне больше по баням стали. Если отбросить перекуры, разные шуры-муры, то вчистую у вахтового рабочего не получится полноценного рабочего дня.

— Боремся, Семеныч, с опозданиями, прогульщиками. Печатным словом бьем, «молниями» опаляем, «прожекторами комсомольскими». Говорят: стыд не дым, глаза не ест. Еще как ест — срывают иногда нашу критику. В лености нас обвинять не надо. Нефть — целина глубокая, и «пашут» ее парни на совесть. Не скрою: бывают огрехи. Не всем же плужить землю. Кто нефтяным золотом занимается, кто хлебным.

— Вот подожди, будешь пожилым, и ты тогдашнюю молодежь ругать примешься. Все старикам кажется, что вы какие-то нерасторопные, полоротые. Копейку не так в оборот пускаете. Бесхозяйственные стали — тошно смотреть. Через эту прореху мильоны у вас утекают. Мать-мать! Что на разгрузочном причале творится?! Сейчас, правда, навели чуток порядок.

— Не без нашей помощи.

— Да. А все равно васюганское дно зацементировали, устелили плитами бетонными. И кого грабите? Себя грабите... Знаю, знаю. Скажешь: рейды проводим, отыскиваем виновных. Ну, отыскали, пропечатали фамилию. И что? Не полысеет, не обеднеет. Ты с него взыщи по карманной части, рублем ущеми... Помню нашего председателя колхозного Савву Егоровича Костарева. Из чистой муки был крестьянин испечен. Получил я однажды из кузницы восемь подков — конюшил тогда. Одну подковину жена над дверью прибила: на счастье. Мимо председатель проходил. «С таким, — говорит, — расточительством счастье мы не построим». Пошел, принес истертую подкову. Новую снял, завернул в бумагу. Устыдил: «Раз лишняя, пусть у меня полежит. В сохранности будет».

Гудят комары и шмели. К скопищу гнуса притягивает стрекоз. Пищи им тут хватает. Поймав на лету добычу, садятся на белые зонты дягиля, на бордовые головки кровохлебки. Медленно ужевывают комаров, поводя гладкими, зеркальными головками.

Ринат и его проводник раздвигают густущие травы, минуют сосновый молодняк, весело шумящий березнячок-оглобельник. Много крестьянского пота пролито здесь. Теперь из года в год проливаются семена трав, кустарников и деревьев. Их корни уплотняют землю, накапливая в ней силу. Бывшая пашня словно догадывается, верит: сюда непременно вернется человек. Ведь негоже превращать в рощи то, что было когда-то огородами, полями, выгонами для скота.

Вдалеке темно-зелеными бастионами встают крупноствольные кедры и сосны. Трифон глядит на них, сдвигает со лба на затылок мятую шляпу.

— Памятный мне урман. Я там невесте своей проверку на храбрость делал. Ее-то честь по чести Марьей звали. Теперь чуешь, почему мне так сильно Иваном быть хотелось? Красивой она не была, но парни глазами буравили. Избой-читальней заведовала. Приду, бывало, уткнусь в книжку и ничегошеньки не могу прочесть: строчки в веревочку сплетаются. Раздумываю: вот так оказия! Без выстрела влет сшибла девушка. Одногодки мои тоже на нее виды имели. Кто на горку кататься зовет, кто ловить налимов по перволедью. Я для победы отвагу на помощь призвал. Предлагаю: «Марья Федоровна, не хотите ли со мной на медведя пойти? Берлогу нашел, заломать надо». Думал: забоится, откажется. Она, душенька моя, спокойно спрашивает: «Ружье осечку не дает?» «До сей поры не давало. Стрелять-то буду я. Вам придется только длинной палкой хозяина из берлоги выпугнуть». На всякий случай и себе ружье попросила. Пошли. Снежок мелкий сеялся. Тайга стояла приубранная, светлая. С радостью запустила к себе, точно славное родительское обхождение нам оказывала. Тихонько подошли к берлоге. Охотница моя сбоку от звериного лаза встала, по моей команде принялась бунтовать Михаилу. Ружье наготове держала. Ее выстрела не потребовалось. Черным вихрем вылетел лежебока и напоролся на мою пулю. Смелость явилась ко мне. Расхрабрился, спрашиваю, показывая на медвежью тушу: «Марья Федоровна, как вы считаете, хватит на нашу свадьбу мяса?» Поправила шерстяной платок, ухмыльнулась. «Медвежатинки, — говорит, — довольно, но к свадьбе надо дюжину глухарей подстрелить…» Так и объяснились. Так и поженились. Можно, паря, притвориться веселым, спящим, хмельным. Живые чувства притворства не выносят. Сердце редко в обман введешь. Сорок семь годочков вместе с Федоровной прожили, и не притомил семейный обоюд. Езжу иногда сюда, землю молодости нашей навещаю. Из Томска не ближний свет, но свет особый — зорюшка наша утрешняя тут восходила.

Взволнованный воспоминаниями, Трифон глубоко задумался. На шее, щеках налипли комары, насосались крови. Он запоздало смахнул их, вытер лицо рукавом рубахи.

— Придется повторно корчевать скромные наши колхозные гектары. У вас машины — мамонты с бивнями гидравлическими. Для них этот древостой — пырей. Когда, Ринат, гляжу на вспаханное поле — вижу распахнутую душу земли: вот я, вся для человека. Вам тут долго жить, нефть качать. Воскресите из мертвых бросовую землицу. Кто бы подумал, что Васюган взгремит такой бурной славой?!

— Раскорчуем и распашем! — Ахметов произнес эти слова твердо, убедительно, сопроводив их взмахами крепкого кулака. — Тут такая картошка уродится! В столовых Пионерного лапша да каша на гарниры. Надоедают.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.