Горячий север

Теплоход скрылся за поворотом, оставив широкий вспененный след.

— ...В Колбинку добрался — сев уже заканчивали. Увидел с Васюгана деревню, сдернул пилотку, замер. Крутень войны всю душу перевернул, столько смертей повидал, но слезы не обронил. Всухую как-то беды фронтовые на сердце ложились. При виде серых тесовых крыш, теленка, пощипывающего траву, накатились на щеки слезы. Думаю: слава богу, не разучился плакать, значит, дальше жить можно. Дома весть обухом ударила: отец под Брестом погиб. За три года войны дедушка состарился. Дважды ему смерть подмигивала страшным оком, пальцем манила. Обошел ее, колдунницу. Дедушка меня, маленького, все к седлу привязывал при бороньбе, чтобы с коня не свалился. Теперь он стал щуплый, худенький, хоть самого к седлу приторачивай. Крепился дедушка, не умирал. Колхоз тоже крепился.

Кажется, и Васюган, замедляя свой размеренный ход, прислушивается к неторопливому рассказу. Ахметов боится: выговорится Трифон сейчас, на вечер не оставит воспоминаний. Встает, показывает на солнце:

— Обедать пора, Семеныч.

— Пора так пора.

По-солдатски плотным чулком навернул портянки, натянул скрипучие сапоги. Сели в мотолодку.

Навстречу бешеным скоком помчались берега. Придерживая рукой шляпу, задумчивый Трифон глядел на колбинкский ярок. Треск многосильного подвесного мотора не мог заглушить, раздробить вереницу наплывающих мыслей. Бережная память вставала в неясных контурах далеких лет, тревожила нещадной правдой, давала веское право сличать жизнь прошедшую с нынешней.

Васюганская вода будто затягивала в свои омута стремительно летящие берега с плотным разнолесьем, ворохами кустарников и ломаной линией сочных трав. Догнали теплоход. От его кормы до носовой части баржи дюрапька пронеслась за несколько секунд, пропев мотором гимн современным скоростям.

Каждый пролетающий вертолет Трифон провожал долгим восхищенным взглядом. Упрямые длиннохвостые птицы чувствовали себя в небе, точно рыба в воде. Одна переносила длинную трубу. Отвилины стального троса походили на тонкие лапки, намертво закогтившие свою добычу.

Потянулся изрытый катыльгинский берег. Завиднелись краны, стоящие на рейде суда, арочные склады, заштабелеванные трубы, плиты.

От столовой проводник отказался.

— У меня тут знакомец живет. Ждет, поди, на обед. — Показывая на огромную песчаную площадку, заставленную оборудованием, поддонами с кирпичом, громоздкими ящиками, добавил: — Тут раньше озерки были. Ондатру промышляли, уток. Все засыпали.

— Семеныч, я за вами в восемь часов заеду. Автобус у столовой стоять будет.

— Тушуюсь я. Какой из меня лектор? Старый ум умеет молчать, не говорильню разводить.

— Вы нам не лекцию, а про дела колхозные расскажите. Особенно про сорок четвертый. Тогда комсомолия двадцать лет с именем Ленина прожила. Нынче сами знаете, сколько. Получится перекличка.

— Не докличешься тех годочков. Мы хоть на тощие трудодни жили, но задор молодой у нас не переводился. Бывало, вечерки затягивались до первых петухов. С третьих уже в полях были. Мать-мать! Откуда сила бралась? Вроде не поспишь, прищуришься только — и за дела. Так, значит, до вечера, секретарь?

— В восемь ноль-ноль ждем.

— Есть! — бодро козырнул фронтовик и пошел вразвалочку по плотной песчаной дороге.

Пионерный поселок особый — вахтовый. Не встретишь в нем школьников, стариков, бабушек с колясками. Здесь сильный сгусток молодости томского Севера. Поток труда непрерывный, как непрерывно течение Васюгана. В усталые струи рабочей силы вливаются новые, отдохнувшие за полмесяца. Это обновление помогают совершать услужливые вертолеты и самолеты.