Голубая жемчужина

— А вот так это. Помахала нам на прощание. Живите, мол, тут, оставайтеся, а я поеду свою долю искать, да ребятишек надо учить. Там, в Тюмени-то, мол, под ногами деньги валяются и в магазинах завал, — она опять усмехнулась. — Да... А у нас тогда получился полный раззор. Даже правленье колхоза отняли. Вот так. Живите, мол, тут без правленья, да и деревню вашу надо прикрыть. Сильно маленька и на отшибе стоит. Вот так. Утешили, называется. У нас народишко и побежал. А Настасья Ивановна, мать твоего-то дружка, прямо тогда руками, ногами: никуда не поеду отсюда, тут и помру. Вот так. Осмелела Ивановна. Хоть веревками связывай. Не поеду — и все.

— Привыкла, значит, к Васильевке?

— Ясное дело. — Женщина посмотрела мне прямо в глаза. — Привыкай помаленьку, хоть ни воды тут, ни леса.

— Как это? — изумился я. — Мне говорили, что здесь бело от берез.

— Ну, ну, чудеса... — Она засмеялась. — Выйди вон на поскотину, там две березы увидишь. Да и те обвяли все, облупилися. Распахали ведь все у нас — каки же березы?

— Ну а озеро? — не отступал я от нее. — По нему, говорят, катер ходил?

— Катер? — переспросила она. И вдруг засмеялась от всей души. Я хочу ее оборвать, отвлекаю словами, а она все сильнее, сильнее... И смех громкий, как на гулянке. Наконец, унялась. И снова смотрит мне прямо в глаза. Кожа у ней на лице желтенькая, блестящая. И само лицо очень похоже на луковку. И вдруг опять луковка сморщилась — она смеется снова, не переждать.

— Катер, говорить? Да ты бывал хоть на этом озере? Там куличку у нас по колено. А в июле пересыхат совсем — одна няша да камыши... Да и как же ему сохраниться — сколько сезонов воду качали: то кукурузу придумали, то капусту каку-то цветочну. Бывало, наростим, а выдергать некому. Мы побегам, поохам, возьмем и запашем. Вот и дела. А ты случайно ей не родня? — она наклонилась ко мне близко-близко и перешла почему-то на шепот: — Ты не родня Настасье Ивановне? Уж больно с сыном ее находишься?

— Да нет же! — сердито вырвалось у меня. Меня что-то уже томило и мучило, но она не заметила моего состояния.

— Значит, не родня? А я как тебя увидала, как перво слово услышала, так и решила — не зря ты здесь, ой, не зря, уж больно с Настасьиным сыном находишься. И лицом, и походочкой. Он такой же русый был, темноглазенький. Да и ростик — под стать...

— Да что вы! — рассердился я. — Он же выше меня на целую голову.

— Не кричи. На меня и мужик мой не кричал. — Она опять поджала губы кружочком. — А если надо, я тебе ихний дом покажу.

— Надо, надо! — обрадовался я, и она тоже повеселела. Заблестели глаза.

— Тогда запоминай! Впереди будет небольшой переулок, а там домик — по правой руке. Перед домом — поленница дров. Там и обиталась с сыном Настасья Ивановна. Он ее и схоронил, а потом куда-то уехал... Ох и парень был! Расскажу — не поверишь, никто не поверит. — Она вздохнула тяжело, полной грудью и опять запахнула стеганку, как будто ее знобило. — Он ее прямо с ложечки и поил, и кормил. У ней же не только ноги, но и руки отказывали. С возу падала да бруцуллез признавали. Да кто поди знает. Сынок-то ее и в баньку таскал. Возьмет в беремя и понес на руках. И стирал на нее, и гладил, да еще коровешку как-то держали. Надо, мол, мамушке свежее молочко. А прийдет зима — он ее на санки, а сам впереди, как коняшка. Вот оно как! Она сзади притихнет. А сынок бежит, что есть мочи. Коняшка! Аха? — Она засмеялась, потом посмотрела на меня долгим взглядом.

— С такими дитями жить можно. Да неуж он тебе не родня? И глаза такие же, и плечи... Не дал бог вам доброго ростику.

— Да нет же!.. — опять я обиделся. — Славка был под два метра. Высокий, сильный, веселый...

— А ты не веселый, что ли? Вон как стоишь веселишься. Прямо извеселился весь. — Она хмыкнула и крутанула обиженно головой. — Ищешь и не знаешь, чё потерял. Может, он в другой деревне? Мало ли Тихомировых...

— Как так?

— А вот так. Всё бывало — давно живу. А все же советую — дойди до этого домика. Там Семка Голый сейчас проживатся. Может, что и знает... Расскажет... — Она по плечу меня легонько задела. Как будто ободрила: иди, мол, туда, не раздумывай.

И я пошел. И не успел даже выкурить сигарету, как увидел большую поленницу дров. А напротив — дом под светлым шифером, похожий на ящик, или, точней, на барак. Зато ворота добротные, недавней постройки. Но они почему-то закрыты изнутри на засов. И я стою в нерешительности. Да и мешает музыка — играет магнитофон. Он гудит на полную силу, как будто на танцах. Музыка непонятная, иностранная — одни визги да вскрики.