Голубая жемчужина

— Кого ищете?

— Я от Славы... Я сестра его, — добавила она тихим, угасающим голоском и поджала губы. Потом подошла к столу и поставила на клеенку сумку.

— Выходит, он тут и обитался? — Гостья смерила меня глазами и опять строго поджала губы. И непонятно: то ли осуждает за что-то, то ли хочет сообщить новость. У меня от напряжения онемели ладони. Хочу прикурить сигарету, хочу зажечь спичку и не могу. Наконец, не выдерживаю, пытаю о Славке:

— Сам-то он где?

— Сам-то... — Она всхлипнула и стала медленно открывать сумку. Замок заедал, не слушался, и она его дергала со всей силой. Наконец сумка открылась. Гостья глубоко вздохнула, задумалась, на белой коже лица обозначились пятна.

— Где Славка?! — опять спросил я и сжался. Даже не спросил, а почти крикнул, не помня себя. Но что с ней? Она молчала, будто ее не касалось, точно задремала возле стола, унеслась куда-то. И теперь хоть в колокол бей — не обратит внимания. Но я ошибся. Она покашляла в кулачок и стала что-то доставать из сумки. Руки у нее были сухие, костистые, все в узлах и в проломах. И волновались, ладони подрагивали, точно их кололи иголкой. Я не мог от них оторваться. Вот они достали пару кружочков мороженого молока и топленого масла. Потом достали полосатый мешочек с пельменями, они тоже мороженые и стучат, как ледышки. Потом явились на свет два белых калачика, пирожки и еще что-то — теперь не помню. И все это богатство лежало на моем столе, я даже не верил... Да и тревога не проходила.

— Что с ним? — спросил я громко, решительно, она не могла не услышать. Но гостья молчала.

— Почему молчите?

Она посмотрела на меня долгим, жалеющим взглядом и вдруг опять стала всхлипывать. Так плачут дети. Тихонько, покорно, невыносимо. Наконец заговорила. Я сжал спинку у стула — побелели пальцы.

— Вот везла всё, торопилась. А для чего? Славка-то помирает...

— Как помирает? — Меня зашатало. И она это заметила.

— А ты, значит, переживаешь? Вижу, что друзья вы, из одной, поди, тарелки хлебали.

— Где он?

— Дак, он же в больнице... Не уж не сказал тебе, не позвонил никому, не сознался?..

— Никому.

— Ну это не удивляет... — Она усмехнулась и стала подвигать ко мне калачики, масло.

— Ломай да намазывай. У меня ведь в больнице не взяли. Обратно отправили. У нас, мол, негде хранить, за все отвечать. Да кого там. Я им слово, а они мне два. Еще молоденьки, а зубаты. Не дай бог таких наберете в жены. Они вас в мешок сложат и завязкой завяжут. А потом братко адрес твой дал, и я сразу сюда...

— Да что с ним? — перебил я снова ее.

— Что, что... Считай, помирает. Три дня температура давила, а сейчас слабость. На ногах не стоит — прямо как ватка сделался. Немудрено. Всю ведь кровушку у него забрали. Да Мишке Петрову влили. Он в аварию попадал... Вот она, дружба-то. Сам, как говорят, погибай, а товарища выручай. — Она ладонью пригладила волосы. Они были такие же, как у Славки, — рыжеватые, цвета меди, и сильно вились на концах, завивались кудряшками. Эти кудри казались на ней чужими, и она это чувствовала. Потому, наверное, все время поправляла свою прическу, приглаживала. А вот голосок у нее набрал силу, окреп:

— А ты бери маслица да на калач. Потом еще привезу. Может, вместе в больницу сходим, выберешь день. Лишь бы только остался живой... — Она вздохнула с усилием и заговорила снова. Но теперь потише, наверно, устала: