Василий шел по лесу, легко и неопасливо ступая на мокрый снег. Неярко светило солнце, и белые кроны деревьев едва заметно шевелились, вздрагивали, изредка оттуда, сверху, шурша и посверкивая, падали на землю длинные, тягучие капли. Они легко пробивали слабый наст, и в снегу то там, то здесь появлялись узкие серые воронки. С каждой минутой их становилось все больше. А когда солнце поднялось выше и дальние гольцы стали серебристо-белыми, воронки в снегу начали лопаться, и наст сделался серым и вязким. У Василия очень скоро промокли ичиги, и подле старого дерева с толстыми голыми ветвями он остановился, скинул понягу. Провел рукою по шершавой коре дерева. У ног Василия терлась собака. Была она большая и серая, и шерсть на загривке свалялась. Василий потрепал ее по шее, сказал: «А помнишь, как сидели под этим деревом с отцом, и отец говорил, что хорошо в лесу и никуда бы не уезжал отсюда?..» Пес тихонько заскулил, вытянув морду, и это пришлось по душе Василию: «Значит, помнишь... Отчего бы и нет? — Задумался. — А мне тогда не понравились слова отца. Потому что надо было уезжать. В университете начиналась сессия...»

Василий отгреб от ствола снег, опустился на землю. Стянул с ног ичиги, отжал портянки и снова обулся.

Он сидел долго, и мысли текли в голове, тревожные и сильные, и виделось разное, чаще всего, что он пацан еще, и подле него отец, и идут они по лесу, и тихо вокруг, и птицы не щебечут. Но вот на поляну вышли, и взметнулась из-под ног собака, а спустя немного послышался лай ее, и сказал отец: «Нервничает чего-то... А ну-ка!..» Подле лесного ручья, солончаковые забереги которого покрылись льдистою коркою, лежала косуля, и горячей струей, так, что пар поднимался вверх, из горла у нее била кровь. Косуля пыталась подняться на передние ноги, но всякий раз ноги подгибались, и она падала на холодную твердую землю. Глаза у косули были большие и влажные, с тонкими синими прожилками на сером круглом белке, и ему, пацану, подумалось, что она плачет. На душе стало больно, как еще никогда не бывало, и он побежал к отцу, уткнулся лицом в телогрейку и заревел. Отец похлопал его по плечу, сказал негромко: «Будет тебе!..» — и склонился над лежащей косулею, попытался перевернуть ее на бок, и ему это долго не удавалось, и скоро руки у него сделались большими и красными, и ему, пацану, было страшно, и он сказал чуть слышно: «Не надо... Зачем?..» Отец с неудовольствием посмотрел на него и продолжал что-то делать с косулею, а он уж и не глядел... отвернулся, его мутило. Потом он пошел куда-то, покачиваясь... А минуту-другую спустя услышал выстрел, но не остановился. Не смотрел по сторонам, а если бы даже и глянул, ничего не увидел бы: слезы стояли в глазах...

Минуло немало времени, прежде чем отец отыскал его. Попытался успокоить, а он и слушать не хотел, смотрел на руки отца, но они были привычно худые и жилистые, светлые. Спросил не сразу: «Ты зачем ее? Зачем?..» «А что было делать? — сказал отец. — Косуле-то уж не встать. А надо ли ей мучиться?..»

Потом отец говорил о злых людях, которые рыскают по тайге, о том, как трудно ему, охотинспектору, следить за всем: тайга-то большая, а он на сотни верст один, и люди, которые рыскают по тайге, не хуже его знают эти места, оттого и непросто взять их. Он не жаловался, нет, отец вообще никогда не жаловался, как бы худо ни было, просто делился своими заботами, и ему, пацану, было приятно, что отец говорил с ним, как со взрослым. Не часто он так говорил...

Они сели под деревом, и отец развел костер. Когда от костра потянуло жаром, отец бросил в горящие угли что-то красное. «Что это?..» — спросил он у отца. «Печенка, — сказал отец. — Первое лакомство...» «Так ты?..» — Вася еще что-то хотел сказать и не смог. С трудом поднялся с земли, отошел в сторону. Его начало рвать... Отец долго не подходил к нему, а потом принес воды из ручья. «Пей, — сказал. — Ледяная. Продерет горло, и легче станет». И верно, полегчало, и он вернулся к костру, но к печенке не притронулся, хотя был голоден.

— Тебе жалко косулю, — сказал отец. — Мне тоже жалко. Но не пропадать же добру... — Поднялся, взял свою понягу, а помедлив, подхватил с земли и поняжку Василия. Вернулся не скоро. И было у отца тогда лицо хмурое, едва ли не злое. Кажется, не нравилось, что Василий все время старался не глядеть на него и что долго и неумело возился с лямками от поняжки, прежде чем приладил ее за спиною.

— Ты будто вареный нынче, — сказал отец. — Но да ладно, пошли...

Но пошли они не сразу. На отца словно бы накатило что-то, и он начал говорить, теперь уже о жалости, которая не всегда права. И он, пацан, мог бы и понять отца, если бы пожелал: с малых лет умел слушать... Но Василий не желал этого, все еще не забылись слова: «Не пропадать же добру...» Так сказал отец. Но зачем он так сказал? Зачем?.. Плохие слова, слова без души... В прошлом году телка у них пропала. Залезла на колхозные поля и объелась чего-то... Едва добрела до окраины деревни, так и сдохла. Отец сильно расстроился, и мать, конечно, тоже... Пришел сосед, крепкий, кровь с молоком: «Надо бы хоть шкуру снять...» Но отец только рукой махнул: «А-а!..» И сказал тогда сосед: «Я сыму... Сгодится в хозяйстве. — Уходя, добавил: — Не пропадать же добру». Вот и теперь отец сказал: « Не пропадать же добру...» И тем словно бы поставил себя на одну доску с тем соседом. И Василию это пришлось не по душе. Был отец, несмотря на то, что с виду суров и холоден, мягок и уступчив во всем, что не касалось его дела, умел сказать доброе слово. А вот в тот раз он не отыскал этого самого слова, и Василию было горько. И он почти не слушал отца, хотя тот и старался вовсю, и даже раза два взял его за плечи, и заглянул в глаза, и подмигнул, словно бы желая сказать: дескать, вон как я толково сужу за жизнь.

В тот раз они пришли домой, и мать встретила их на пороге и была довольна, что они пришли не с пустыми руками, как чаще всего и бывало, а с мясом, взяла у них из рук поняги, отнесла на кухню... Мать не знала, откуда у них мясо, отец не сказал ничего, и Василий тоже промолчал. И только потом, когда мать накрыла на стол и, глядя, как они пьют чай, стала нахваливать их: дескать, всегда бы так, и заботушки бы побоку, — отец хмуро обронил: — Вот еще!.. Если и дальше так пойдет, годков через десять в тайге иживности-то не останется.

Слова были привычные для отца, и мать досадливо передернула плечами и ушла. Зато появились братья Василия, погодки, бегали где-то на улице... Обступили отца, и тот доволен, треплет их за волосы, попеременке сажает себе на колени, а потом говорит, глядя на Василия:

— Братья твои, помни! В случае чего, на тебя вся надежда... — А помолчав, добавляет: — Хочу, чтоб ты заступил на мое место, как придет время. Чую, не по нутру тебе лазать по тайге, а все ж хочу...

Отец был прав, когда говорил, что не по нутру... И годы спустя Василий не мог заставить себя с почтением относиться к тому, чем занимался отец. Не то чтобы Василию не по душе было «лазать по тайге», как раз это ему и нравилось, мог часами бродить по лесу и дышать густым, настоянным на хвое воздухом: другое не нравилось — жить в постоянном напряжении, всякий раз, встречаясь в тайге с людьми, подходить к ним с опаской и не знать, чего можно ждать от них?.. Он хотел бы верить каждому встреченному им в тайге человеку, а верить можно было не каждому, и он это понимал и оттого переживал, когда отец при нем вступал в спор или, хуже того, случалось и это, составлял протокол об изъятии... Тогда Василий видел злые лица людей, и ему хотелось поскорее уйти... Отец тоже переживал, но умел взять себя в руки и снова шел в тайгу. А Василий не умел этого, и догадывался, отчего, и желал бы, чтобы отец понял его и не таскал за собою повсюду в надежде, что со временем сын заступит на его место. Василию хотелось другого, но он пока еще молчал, и ходил с отцом по тайге, и помогал ему.

Где только не побывал Василий!.. Уж, казалось бы, и не пробиться к дальним гольцам: летом к самому изножью их подступают болота, черные, с белыми зеркальными окнами; про те окна говорят, что они от дьявола: и посверкивают в летнюю пору, и поблескивают, и вода в них хороша, а стоит ступить туда ногою, и дна не отыщешь. Оттого и не каждый зверь отважится пройти по тем болотам, и обходит их стороною, даже если и волчья стая растянулась по его следу. А зимой в тех местах сугробно и люто беспрестанно воют метели, и часто в гольцах случаются снежные обвалы, и тогда делается шумно и грозно, и совладай с этой стихией!

Но Василий ходил к гольцам и зимою, и летом. Помогал отцу косить траву в пади, а потом стаскивал ее ближе к гольцам. «Слышь-ка, — говорил отец. — Горный баран в наших местах объявился. В прошлый раз видел... Красавец! — У него светились глаза. — И откуда пришел? Никак спустился с Саянского хребта?.. Вот для него и надо постараться накосить сенца. Вдруг ему в наших краях понравится?..» Бывало, подле болота они разбрасывали соль, а потом смешивали ее с землею. Делали солонцы. И отец говорил, что зверю надо помогать, вот придет он сюда, усталый, на водопой, а тут ему еще и соль... И доволен будет, и нам хорошо!..

Отец понимал тайгу, но говорил, что ему далеко до деда Семена. Вот дед Семен — это совсем другое дело... И рассказывал, как однажды дед Семен встретил в лесу раненого изюбра. Тот лежал на земле и на человека поглядел только... Видать, совсем выбился из сил. Дед Семен подошел к изюбру, осмотрел рану, наложил на нее какие-то травы. На следующий день снова пришел. И еще через день... И подолгу говорил с изюбром, и тот слушал и понимал вроде бы... А когда рана у изюбра зажила и он увидел деда Семена, не захотел отстать от него и все шел, шел... И много времени спустя изюбр не забыл деда Семена, повстречает на таежной тропе, и подойдет без опаски, и ластиться начнет...

— Нет уж, я так не умею ладить со зверем, — говорил отец. — Куда мне до твоего деда!..

Подрастая, Василий все больше отходил от отца, и уж в тайгу-то не всякий раз заманишь его, а случится разговор о том, что кабану, к примеру, нынче плохо — земля сухая, и корму мало, а кабан едва ли не первый помощник лесу: и семена деревьев зарывает в почву, и с майским жуком, когда надо, сладит, — Василий уж и не слушает, и норовит уйти...

А однажды произошло такое, что и вовсе развело отца и Василия. Заночевали в тайге, в сторожке у гольцов, поднялись чуть свет, наскоро попили чаю и вышли на тропу. Снег в лесу черный, клейкий, и солнце поутру уж не такое холодное. Весна... И на душе у Василия так-то хорошо. Чудится, что идет он не по мирному таежному распадку, а по окраинным землям государства Российского, и он не помощник отца по лесным делам, а первопроходец... гулевой атаман... человек бывалый и бесстрашный. И идет он, чтобы покорить окраинные земли, а может, и не покорить вовсе, потому что люди, которые встречаются в пути, не чинят никому зла, сердца их открыты всему доброму, они и сами ждут его не дождутся. И вот он приближается к стойбищу лесных людей, и они берут его за руки и ведут к чуму вождя. И вождь встречает его...

— О чем ты все время думаешь?..

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.