— Поеду в университет. Хочу стать историком.

Отец не сразу понял его, собирался поутру в контору, чтобы представить сына начальству, а когда понял, глаза сделались грустными.

— Как же так?.. — И долго еще молчал, задумавшись, а потом сказал: — Дед твой Семен ходил по тайге, и я... Надеялся, и ты станешь таежным человеком, и братья твои... — Не договорил, ушел из дому, хлопнув дверью, а Василия обступили братья, начали спрашивать, отчего нынче отец такой сердитый?.. И он не умел ответить, молчал, а спустя немного и сам ушел из дому и до позднего вечера бродил по деревне. Вспоминал учителя истории, который окончил университет и любил поговорить о том давнем, что и теперь еще живет в людской памяти, и боялся, что отец не отпустит его. Но, когда пришел домой, отец, не глядя на него, сказал:

— Поезжай, раз ты такой... Может, другие дети мои... Ладно!..

А серые воронки в снегу все так же лопались, и несильно светило солнце. Отсюда, снизу, где сидел Василий, толстые ветви большого старого дерева, если долго глядишь вверх, казались еще толще, чем были на самом деле, а когда потянуло ветром, ветви зашевелились, заскрипели, и на землю упали тяжелые, мокрые лепехи снега. Собака, что терлась у ног, отскочила в сторону и заскулила жалобно, вытянув худую морду и глядя на Василия. Но тот и не думал подыматься. Было грустно и дремотно, и ничего не хотелось.

В университете Василию нравилось, он учился легко и с интересом. У него появилась девушка, звали ее Анною... Аннушкой. Легко было с Аннушкой, он словно бы знал ее много лет, но так получилось, что в последнее время не встречался с нею, а теперь вот встретился и ему было о чем рассказать... И он говорил об отце, о матери, о братьях, о себе, о том, что непросто ему было поступить в университет: отец не хотел этого да и сам он боялся, что сорвется на вступительных экзаменах. Но он поступил. И здесь он встретил Аннушку. Он так и сказал: «Аннушку...» — и девушка посмотрела на него и рассмеялась: «Кто такая? Я что-то не слышала о ней...»

Шло время, а им не было скучно вместе, и, уже учась на втором курсе, они знали, что поженятся. Они очень подходили друг для друга, были мягки и стеснительны и не умели подолгу обижаться, они и внешне были похожи: оба темноволосые, с карими глазами. И друзья по курсу настолько свыклись с тем, что они всегда вместе, что, если видели кого-то из них одного, непременно спрашивали: «А Василий где?..» Или же: «Куда подевалась Аннушка?..»

Так продолжалось до третьего курса, до того неласкового весеннего утра, когда Василий получил телеграмму из дома. «Случилось несчастье. Приезжай». Василий не со страхом, нет, страха еще не было, он появился, когда Василий садился в поезд, скорее с удивлением разглядывал телеграмму, а потом показал ее парням. И даже увидев, как лица у них сделались строгими и хмурыми, даже тогда он еще не верил, что несчастье касается его. Он не верил в это: еще вчера так хорошо было, и они с Аннушкой решили, что после сессии поженятся, и не беда, что стипендия маленькая, и ее только и хватит, чтобы платить ,за квартиру, а родные не в состоянии помогать им: семья у родителей Аннушки тоже немалая, и отец болен, — все это не страшно, потому что они молоды и сумеют обеспечить себя: не они первые, не они последние...

Так хорошо было вчера. И вот теперь... Он хотел зайти к Аннушке, но она уже ушла на лекции, а поезд отправлялся скоро.

Всю дорогу до родной деревни Василий думал о телеграмме, о том, что могло случиться. Все в их семье казалось таким устойчивым и надежным, что он был не в состоянии предположить что-то. Впрочем, были минуты, когда он думал, что беда подстерегла отца. Вдруг столкнулся в лесу с браконьерами, и те... Но дальше этого смутного предположения Василий не шел. В душе вырастала какая-то преграда, незримая и сильная. С малых лет приучивший себя больше верить в хорошее, чем в худое, Василий и в этом случае жил надеждою на лучшее. И был растерян, раздавлен, когда, приехав домой, узнал, что за несчастье случилось. Погиб отец. Пошел к дальним гольцам проверить, что сталось с кормушками, приходил ли нынче зверь... Его долго не было, но в семье не волновались: отец и прежде нередко задерживался в тайге. Но прибежала собака, та самая, что теперь лежала у ног Василия, и была она напугана и скулила, и на деревне поняли: что-то стряслось. Организовали поиск. А еще через день в поиск вылетели вертолеты. Выяснилось, что произошел снежный обвал, и отец попал под этот обвал, и его бросило в глубокую расщелину между скал. Там, в расщелине, была могила не одного отца. И все же по приезде домой Василий пошел туда, взяв с собой собаку. «А вдруг отца вовсе не кинуло в расщелину, и тело там, в гольцах, и его можно будет привезти домой и похоронить на деревенском кладбище?..» Но, услышав, как собака; подбежав к расщелине, заскребла черную каменистую землю лапами и завыла, понял, что ничего нельзя изменить. Надвинулось чувство вины, еще не окрепшее, и было горько думать об отце; впервые в жизни он ощутил в себе многое из того, чем жил отец. Чувство вины перед отцом стало еще больше, когда пришел домой, и его обступили братья и начали спрашивать, куда он ходил и зачем... Братья смотрели на него, и он заметил в их глазах испуг и понял, что было этому причиною, и боль, щемящая и большая, прошла по сердцу.

Мать сидела за кухонным столом, и лицо у нее было болезненно-белое, она и прежде не отличалась хорошим здоровьем, а теперь и вовсе сдала. — Что же мы будем делать, сынок? — спросила она. — Как жить без отца? На ум Василию пришли слова: «Братья твои, помни! В случае чего, вся надежда на тебя...» Но решиться было непросто. Минуло с неделю, прежде чем он сказал матери: «Я остаюсь...» И тем же утром уехал в контору.

Василий беспокойно спал ночами, а просыпаясь, с удивлением оглядывал обои в цветочках на стенах. Значит, он дома, а ему казалось, что он в общежитии университета, в старом, построенном в семнадцатом веке монастырском здании, и теперь в узких кельях, куда и белый свет-то проникает не во всякую пору дня, живут студенты, и здесь всегда суетно и весело. Помнится, в первое время это веселье было в диковинку Василию. Привыкший к тихому и нехлопотному покою, он чувствовал себя не в своей тарелке и смущался, если студенты пытались вовлечь его в разговоры. Но потом он привык к этому, оказалось, что и он не такой уж медведь, как поначалу кое-кто решил, и умеет поговорить. Василий и сам не понял, когда, в какой момент произошла с ним эта перемена, и он из парня, стеснительного, ушедшего в себя, превратился в типичного для студенческой среды молодого человека, в меру начитанного и несерьезного и, в сущности, мало что понимающего в жизни, однако же, уверенного, что понимает.

Василию нравилось быть студентом. Это было намного интереснее, чем быть сыном охотинспектора. И он с головой окунулся в студенческую жизнь и не очень охотно вспоминал свое прошлое. А случались и такие минуты, когда он начисто забывал обо всем, что не касалось его нынешней жизни. И тогда редкие вести из дому он воспринимал как что-то далекое, лишь по прихоти судьбы имеющее к нему какое-то отношение. Тут он встретил Аннушку и полюбил ее. Была Аннушка непосредственна и искренна, легко и свободно судила о людях и так же легко и свободно меняла свои суждения. Первое время это раздражало Василия, но потом он понял, что Аннушка не может быть другою, а в ее суждениях нет ничего, что было бы обидно для кого-то. Она была из той. теперь уже нечасто встречающейся породы людей, кто честно говорит: это мне нравится, а это — нет. Впрочем, в данном случае было еще и нечто присущее, быть может, только Аннушке: в ее исполнении «нравится» и «нет, не нравится» звучало так, что думалось, будто у нее есть еще что-то за душой, кроме чисто внешнего «нравится» и «нет, не нравится», а только она не говорит пока об этом, потому что не считает нужным, но придет время, и скажет... И вот эта подразумевающаяся, а может быть, и существующая глубина, помимо всего остального, чрезвычайно приятна была Василию. Как приятно было и то, что Аннушка хотела знать, как он жил до своего поступления в университет. Василий понял, что при ней ему нечего стесняться того, что родом он из глухой таежной деревни, куда еще и телевидение не пожаловало, а о железной дороге до самого недавнего времени он знал лишь понаслышке. Беседуя с Аннушкой, он понял, что не надо стесняться своего прошлого, потому что и в его прошлом есть немало интересного и поучительного, и он стал припоминать, что было с ним, и говорить об этом. Аннушка выросла в городе, и тем удивительнее было то, что она очень скоро со знанием дела стала судить о тех или иных таежных происшествиях и. если случалось услышать что-то, идущее не от правды, обрывала говорящего и выносила свое, чаще всего верное суждение, будто жила в тайге и понимает ее. Аннушка сделала все, чтобы Василий перестал стесняться своего прошлого, и тем самым как бы связала воедино то, что было с ним раньше и что происходит теперь. И сделала это как нельзя вовремя. Бог знает, что могло бы получиться из него, если бы не Аннушка!..

Василий сидел, прислонившись к стволу большого и старого дерева, а подле ног все так же лежала собака, и тяжелые мокрые лепехи снега, которые изредка падали сверху, все больше обнажая крону дерева, уже не пугали ее. Поверху все так же тянуло ветром, несильным, без привычных в эту пору хлестких порывов, и иссиня-белые кроны деревьев пошумливали, и в воздухе висел безжизненный, тихий, почти равномерный гул, и этот гул отчетливо напомнил Василию тот, другой, в квартире у подруги Аннушки... Сидел он тогда в комнате, задумавшись, а на кухне гудел холодильник. И тогда ему казалось, что он нынче не в теплой квартире, а в тайге, и это гудит не холодильник, а ветер, и даже не ветер, а сосны, растревоженные его толчками. Но теперь Василий видел другое, ему казалось, что он в квартире у подруги Аннушки и на кухне гудит холодильник. Он ждет Аннушку, она на минуту вышла к соседям: дела какие-то... Но вот скрипнула дверь, и появилась Аннушка, и подсела к нему на диван, и говорить начала, а потом и спрашивать. И он не сразу понял, чего она хочет: какая-то дрема навалилась на него, и надо было сделать над собою усилие, чтобы разогнать ее.

Василий вспомнил обо всем этом, и ему стало грустно. Вдруг подумалось, что он не увидит больше Аннушку. Переведясь на заочное отделение, он ни разу не написал ей, хотя и получал от нее письма. Почему? Он сам не знал...

Возле дерева, где сидел Василий, слегка коснувшись его ног, обутых в старые отцовские ичиги, проплыла чья-то узкая, длинная тень. Василий подумал, что ему померещилось, однако же, через какое-то время тень снова, уже чуть в стороне, прошла по земле. Василий поднял голову и увидел большую темную птицу, она пролетала низко над лесом, раскинув сильные крылья. «Ишь, как вызыркивает, — подумал Василий. — Орлан-белохвост...» И он, заложив два пальца в рот, тихонько свистнул, как бывало в детстве. Птица на мгновение словно бы замерла в воздухе, а потом, мощно оттолкнувшись крыльями, полетела дальше. Василий проводил ее глазами, поднялся с земли, закинул за спину понягу, взял в руки ружье. Надо было продолжать обход.

Он медленно ступал по мокрому, тяжелому снегу, обходя приунывшие березовые рощи, минуя прямые и тонкие сосны, углубляясь в таежные буреломы, где сумрачно и стыло и где снег девственно бел и на нем во множестве отпечатаны заячьи петли. Проходя длинным склоном, густо поросшим хвойным лесом, Василий вынужден был остановиться. Собака вдруг насторожилась, залаяла, попыталась выбежать вперед. но Василий властным окриком остановил ее и тут увидел, как из-за деревьев выскочил маленький олененок и закружил подле него, оставляя на снегу круглые раздвоенные следы копытец. Собака зло щерилась, в нетерпении поглядывала на хозяина. «Сидеть!..» — негромко сказал Василий и продолжал следить за олененком. Уже много позже, когда олененок, запутывая следы, умчался, Василий понял, что это была кабарожка. Он никогда прежде не видел кабарожки, хотя прожил в тайге, считай, всю жизнь. Хитра, и осторожна, и норовит быть от человека подальше, и только когда подле нее детеныш, становится бесстрашной и нередко, стараясь отвести от него опасность, гибнет. Вот и сейчас, видать, была не одна...

Василий спустился по склону, огляделся. Где-то здесь, подле теплого ручья, который и зимой не замерзает, в лиственничном распадке была зимовейка, рубленная отцом. Он не сразу отыскал эту зимовейку, а потом, растопив каменку, налил в манерку воды, поставил кипятить... А сам прилег на узкие, в четыре жердины нары, на которые наброшена стертая во многих местах оленья шкура. Потолок у зимовейки низкий, черный, каменка сильно дымила, пока дрова не взялись ровным и спокойным пламенем, и у Василия слезились глаза.

В зимовейке было сумрачно. Сквозь маленькое, почти квадратное оконце слабо проникало солнце. Клонило ко сну. Но Василий крепился и все же в какой-то момент задремал, и тотчас перед глазами встали картины из недавнего прошлого, и эти картины перемежались с тем, что происходило с ним сейчас, и порою было трудно оторвать одно от другого. Василий вроде бы и понимал, что он теперь в таежной зимовейке и каменка уже не дымит, сухие дрова потрескивают бойко и беззаботно, и в то же время казалось, что он и не здесь вовсе, а в каком-то межвременном пространстве, и ему подвластно все: стоит пожелать, и он может поговорить с отцом. А почему бы и нет?.. Вон отец сидит в углу зимовейки и ждет, когда он подойдет. И Василий делает несколько шагов в его сторону. Отец приветливо улыбается, советует не огорчаться: дескать, нету твоей вины передо мною, а ты просто придумал ее, живи спокойно и делай свое дело, а я, если будет надобность, помогу...

Василий открывает глаза, приподнимается на локтях. Вода в манерке кипит вовсю, и крутая черная дужка бьется об алюминиевый бок.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.