Белые деревья

Василий не писал Аннушке, что-то удерживало ere, скорее чувство вины перед отцом, которое в иные моменты становилось нестерпимым. Казалось, в смерти отца и он повинен, пускай и косвенно. Все очень просто, думалось, все предельно просто: если бы я тогда был подле отца, может, и не случилось бы того, что случилось, Впрочем, умом он понимал, что, если бы даже и был подле отца, это вряд ли что изменило бы, разве что отец погиб бы не один... Василий знал ураганную силу обвала, против которой не устоять никому. Видел однажды. Шли тогда с отцом вдоль белых, ослепительно белых скальных гряд, и вдруг случилось что-то: ходуном заходила земля под ногами, исчезло солнце, стало трудно дышать. Скалы сделались ярко-красными, закачались... Василий не знал, что и подумать, схватил отца за плечи и не увидел в его глазах растерянности.

— Обвал, — сказал отец. — Снежный обвал. Бежим.

Жутко было, и бежать нелегко, но отец торопил, и уже когда миновали застывшие, со слюдяными оконцами болота, вдруг заухало, загремело, и белая снежная пыль осыпала их, и слюдяные оконца тотчас сломались. А потом снова стало тихо, и на небе появилось ярко-красное солнце, и отец сказал:

— Самое худое, не знаешь, когда начнется обвал. Он приходит внезапно, срывает с гольцов камни, крушит деревья...

Василий понимал, что вряд ли смог бы помочь отцу, если бы тогда и был рядом. И все же чувство вины перед ним оставалось. В тот день, когда погиб отец, Василий и Аннушка, он высчитал это, уговорились пожениться. Это было, конечно же, случайное совпадение, тем не менее чувство вины от этого только усугублялось. Может, поэтому Василий и не писал Аннушке. Он и перед нею чувствовал себя виноватым.

«Нередко большая радость ходит рядом с большою бедою...» Отец порою говорил так, когда учил Василия быть спокойным при любых обстоятельствах, уметь сдерживать чувства, как бы горько или, наоборот, радостно ни было. Отец говорил так, потому что считал: мужчина должен быть рассудительным.

Но теперь Василий вкладывал в эти слова другой смысл, вовсе не тот, который вкладывал в них отец. Догадывался, что нельзя этого делать, но не умел совладать с собою, и оттого в голову приходили разные мысли, чаще всего он думал: «Если бы у меня не сладилось с Аннушкой, может, и отец остался бы жив. Не зря же он говорил, что большая радость ходит рядом с большою бедою». Смешно и наивно?.. Но он считал иначе, и оттого на сердце было тоскливо и горько. И тут он услышал выстрел, потом еще один... Вскочил на ноги, и так поспешно, что лавчонка, сбитая из сырых тесовых плах, зашаталась, упала... Схватил ружье, прислоненное к стене, вышел из зимовейки. И тут снова услышал выстрел, и сильно забилось сердце, и он явственно ощутил это биение, и какая-то мстительная улыбка появилась на губах.

Василий знал, куда идти. Километрах в трех от зимовейки были солонцы. Нет, не те, естественные, которые встречаются в забайкальской тайге близ глухих заболочин и густо поросших папоротником лесных озерин, куда любит наведываться зверь. Нет, эти солонцы были другие, их много лет назад сделал отец, Василий, тогда еще совсем пацан, помогал ему. Помнится, завозили в тайгу соль, навьючив ее на лошадь. Сделали много ходок. А потом каждый год по весне заходили на эти солонцы и разбрасывали тюки с солью. Зверь поначалу боялся подходить к новому для себя месту близ горного ручья, видать, сильно та соль пропахла человеческим потом, но через год-другой ушла опаска, и отец был доволен, когда видел на новых солончаках крупные изюбриные следы.

Василий мягко и уверенно шел по тайге, раздвигая жесткие кусты боярышника, который протянулся на несколько километров вдоль по ручью. Его жгло нетерпение. Через каждые сто — сто двадцать шагов он останавливался и вглядывался вперед, но там, за серою дымкой, меж высоких ветвистых деревьев, были лишь тощие кусты боярышника. Однако он был уверен, что скоро увидит человека, осмелившегося поднять руку на таежного зверя. И он ненавидел этого человека, и удивлялся этому чувству, и где-то даже страшился его непривычной новизны. В свои двадцать с небольшим лет он лучше всего познал чувство, которое называется любовью, ненависть ему была незнакома, но сейчас знал, что именно она живет в его сердце и заставляет скрадывать шорох шагов и идти.

Иногда Василию казалось, что он в эти минуты уподобился хищнику, тот тоже преследует свою добычу, скрадывая шорох шагов, а это сделать не так-то просто: тропа, по которой шел, была завалена сухим валежником, и валежник хрустел под ногами.

Все, что теперь делалось в душе, было в диковинку и чем-то нравилось Василию. Быть может, своей новизной?.. Бывали минуты, когда Василий почти физически ощущал подле себя присутствие отца. И было странно, что отец не одобряет его нынешнего порыва, и не улыбнется даже, и глаза холодные и какие-то безжизненные. Василий никогда бы не подумал, что у отца могут быть такие глаза... И это было непонятно, отец сам хотел, чтобы Василий пошел по его стопам. Тогда в чем же дело?.. И спросил бы, когда б знал, у кого спрашивать.

Василий не знал, долго ли шел, наверно, долго, потому что, заметив впереди узкое, белое, а моментами, когда не мешали деревья, ярко-белое пространство, спадающее к ручью, и, остановившись, почувствовал, как сильно устал: спина взмокла, и ноги гудели... Усмехнулся, подумав, что отвык за эти годы ходить по тайге. Пространство вдруг пересекли две тени. «Вот они! Значит, я не ошибся!..» Осторожно, боясь, как бы не лопнула под ногами случайная сухая ветка, стал приближаться. А когда до тех, двоих, оставалось метров десять, выскочил из заболоченных кустов ивняка, скинул с плеча старое ружье, которое, как теперь только вспомнил, не зарядил, и крикнул что есть мочи:

— Стой!..

Те двое словно бы оцепенели, но потом шарахнулись в кусты ивняка. Первый, худой и рослый, оказался проворен на ногу, перебежал на другую сторону ручья и скрылся из глаз. Зато второй... Он был явно тяжелым, и Василий в три прыжка догнал его, а потом, бросив на землю ружье, схватил за ворот телогрейки, рванул на себя:

— Стой!..

И тот подчинился. У него было крупное и какое-то уж очень плоское и невыразительное лицо. Василий долго смотрел в это лицо, силясь припомнить, где же видел его. А то, что видел, не сомневался.

— Ружье... Дайте сюда ружье!.. — сказал Василий, все еще держа человека за ворот телогрейки, и тот не посмел ослушаться, бросил ружье на землю. Василий поднял ружье. Новенькое, и пользовались-то им нечасто, подумал, а еще подумал, что в охотинспекции как-то предлагали отцу такое же ружье, но он не пожелал взять... «Зачем? — сказал. — Я не охотник...» «А если встретитесь в тайге с браконьерами, тогда как?..» «А я уж встречался с ними, и не один раз...» Крепкое было у отца слово, этого его слова, надо думать, и боялись браконьеры пуще всего.

Василий отошел от незнакомца и, стараясь не глядеть на него: стало отчего-то стыдно и неловко, и это было такое чувство, от которого не так-то просто избавиться, — сказал:

— Не вздумайте бежать. Я ведь вспомнил, где видел вас...

Незнакомец доводился дядькою Кехе Малыгину, длинноногому тридцатилетнему мужику, тот жил с матерью в просторной пятистенке в центре деревни напротив магазина. Василий вспомнил, где видел незнакомца, и тотчас догадался, кто был с ним, и сказал, но уже без прежней злости в голосе, едва ли не с тоскою: