Алеурская поездка

— Отчего так?

Он сжал плотно губы, и вокруг рта обрисовались жесткие складки. Свел брови вместе, прищурил глаза, зачерпнул горсть снега и обмакнул в эту горсть, как кот в сметану, рыжие свои усы. Провел ладонью по щекам,, лбу и разгладил лицо.

– Все зависит от внутреннего самоопределения: кто ты? Дичекрад, ищущий корысть в таежном промысле, или же настоящий охотник с честью, с совестью.

Было тихо. Солнце утонуло за хребтом, а на его место поспешно выплыла луна. Сумерки еще не сгустились, и оттого она казалась прозрачной, и только нимб вокруг нее светился могуче-красным цветом – верный признак надвигающихся холодов.

Михаил поднялся, отряхнул с полушубка снег.

– Пойдем, – сказал он, – я покажу тебе солонец, а потом поедем домой. Посчастливится – увидишь зверя. Это очень редкий солонец. На все урочище два таких насчитается, от силы – три. Изюбри ходят туда круглый год, землю соленую лижут:

Мне захотелось было сказаться усталым – сесть и варить чай, но вместо этого я покорно пошел следом за ним.

– ; Вот тут, совсем рядышком, – говорил Михаил, показывая рукой куда-то вперед. Мы подошли, ближе, и я уловил смутный запах мазута. Михаил опустился на колени и встревоженно припал лицом к темному пятну.

– Это солярка, – судорожно выпрямился он. – Чумкус солонцы портит.

Снег утратил свою белизну по краям этого пятна и-стал неестественно желтого, трупного цвета. Пятно смердило, ветер носил в воздухе пары солярки, заглушая запах хвойного настоя.

Михаил, обвиснув плечами, что-то мычал, как от зубной боли, и теребил усы. Он хотел показать соль земли, но ничего не вышло. Зато была злобность людская, пропитавшая солонец.

По чьей вине я с самого начала брел от истины Михаила ко лжи Чумкуса? Купился за рассказ и кричал во сне: «Осторожней,- Чумкус!»

Но где-то в голове сейчас засела одна мысль, "даже не мысль, а так себе – мыслишка. Она скрипуче вещала: «Ведь там была борьба». Этот комариный писк про сон. Хотя вроде бы все верно. Борьба есть вера. Вера в человека.

Кажется, я пытаюсь оправдать себя. А это никуда не годится. Боюсь взглянуть на Михаила. Знаю, в его глаза опять прокралась тоска.

– Знаешь, – горько усмехнулся Михаил, – я себя чувствую так, будто меня обокрали. И стою я где-нибудь в незнакомом городе в лютый мороз на вокзале, а на мне пиджачок лядащий. И ежусь и боюсь глаза на людей поднять. Ведь стыдно. Обокрали все же...

Потом он вдруг замахал руками, заругался, стал бегать вокруг солонца, собирая валежник и ломая сухостой. Мы разложили костер и стали поодаль от пламени, лелея надежду, что огонь уничтожит солярку. Пламя плавило снег, размягчало землю. А когда все сгорело, Михаил пробил ножом лунку, сунул туда руку, повозил ладонью по стенкам, а затем прикоснулся к ней языком и совсем помрачнел. Солонец нельзя было спасти.

— Послушай, – вдруг сказал он, – в Алеуре об этом ни гу-гу. Иначе Чумкусу про такую пакость через день будут напоминать охотники.

— Как? – не понял я.

— Просто, – ответил Михаил, – кулаком по морде.

Мы сели в «газик», и деревья стали поспешно расступаться перед нами, тут же смыкаясь сзади, с надежной плотностью закрывая зимовье. Михаил молчал километров десять, а потом снова затеял разговор о Чумкусе, и я сердито подумал, что он просто хочет уколоть меня и показать, что я ни фига не смыслю в людях.