Ассистент

- Да! - гордо и снова с тоской подтвердил я. - Одну былину. Как Пугачев здесь воевал. Татьяне Яковлевне понравилось.

- Кому?! - резко спросил Кормщиков.

__ Татьяне Яковлевне, - повторил я, и тут мне стало ясно, что я хотел сказать именно о том, что учусь у Татьяны Яковлевны, ее - то знал в городке каждый.

- Цехановской?

Я торжествующе рассмеялся и почти прокричал:

- Конечно, Цехановской!...

Стало похоже, что я задал ему задачу. Он как будто что - то обдумывал, как будто что - то связанное со мной, но, когда я шевельнулся, он удивленно на меня поглядел, точно спрашивая: а, ты все еще здесь?

- Ну вот что, Сашка, - сказал он минуту спустя. - Мне до тебя дела нет... хм, кажется, это тебя вполне устраивает. Так вот, я не могу тебе запрещать ходить сюда, но, честно говоря, я не хотел бы, чтобы кто - то без меня тут лазил. Но если тебе захочется побывать здесь, то мы вместе можем смотреть... если, конечно, тебе интересно. Стой, - сказал он с какою - то решимостью. - Ты не мог бы купить зверям пшеницы? Я дам тебе денег...

- Есть, есть у меня деньги! - пылко ответил я.

Он как будто засовестился, помолчал с минуту, потом пробурчал;

- Если ты непременно хочешь лазить по чердакам, - он сурово кашлянул, - то имей в виду, что во дворе, за флигелем, есть сеновал.

Мы вышли вместе, и на прощание он дал мне еще одну папиросу из своего костяного портсигара.

Я ночевал на сеновале, в институтском дворе, на душистом сухом сене, и сны мои были спокойны и монотонны, как степь. Внизу, в конюшне, умудрен - но вздыхал старый коняга, стучал копытом о дощатый настил, ветхое ржание коняги неслось над просторами моих снов - блаженно летел я в далекие дали сквозь годы и годы, опьяняясь сладостной небылью.

Вместе со старым Саляхом - он же конюх, он же сторож - мы пили по утрам чай в его саманном обиталище. Он был со мной почтителен, нежен и печален, как с побочным сыном повелителя. В девятом часу появлялся Кормщиков, и Салях начинал суетиться, хватал сбрую и нес ее к телеге. Но мягкая усмешка Кормщикова останавливала его. Вскоре за воротами раздавалось гудение автомобиля. Кормщиков уезжал в деревню. Салях возвращался к чаепитию, уязвлено молчал, так что становилось невыносимо скучно, наконец его молчание разрешалось целым каскадом выспренних, злорадных речей, которые я со временем начал понимать. Огромный район с многотысячным поголовьем скота, оказывается, страдает от нехватки кормов. Откуда же взяться кормам, когда в хозяйствах сидят головотяпы, которые распахали пастбища? Хорошо еще Александр Андреевич придумал, как употреблять в корм солому, - он целый труд посвятил этой теме. (Говоря это, Салях надувался гордостью за профессора Кормщикова). Солому кальцинируют, или, проще говоря, известкуют, так что она хорошо переваривается. Но разве на соломе далеко уедешь? А лето, как назло, выдалось бездождное, суховее еще в мае спалили всю траву. Но и тут Александр Андреевич нашел выход: сейчас по его совету в хозяйствах заготавливают на зиму веточный корм, режут подсолнухи на силос, на озерах косят камыш. Серпы и косы пошли в ход, технике и делать нечего...

Салях говорил долго и желчно, сам же от своих речей становясь мрачнее и мрачнее. Наконец он уходил куда - то и возвращался захмелевший, глядел на меня с вызовом: дескать, видал? - направлялся в конюшню и, приговаривая злорадно: «Ах ты, старая развалина, ах ты, старикан несчастный! Ты разучился бегать и превращаешь овес в дерьмо!» - жестко гладил по шее конягу, а тот почти пригибался под этими тяжкими дружескими проявлениями и смотрел жертвенно, как бы понимая, что теперь - то он действительно ни на что не годен, хотя и возил в свое время профессора.

Эта лошажья грусть и стенания Саляха наводили меня на печальные мысли о собственном положении. Мне тоже начинало казаться, что все лучшее было и невозвратно ушло. Кто вернет мне те замечательные дни, когда я горделиво и тайно шел по летучим следам золотоволосой девочки? Что я имею, чем могу похвалиться, что противопоставить самодовольству свободы, равнодушию городка? Я не видел выхода из положения, в которое попал. Возвращаться к отчиму и матери казалось бессмысленным. Оставаться здесь?.. Кому я нужен?..

Я уже стал было поглядывать в сторону горизонта, где таяли в мареве степные курганы, но вдруг подвернулось занятие, которое увело меня от опасных и скорее всего бесперспективных устремлений. Однажды я увидел, что Салях показывает Кормщикову мышеловку, а тот качает головой и говорит:

- Нет, нет, к нам в руки попадется насмерть перепуганная и покалеченная мышь. А надо, чтобы она и не подозревала, что она в плену.

И я вызвался сделать подходящую ловушку. Это была довольно просторная и высокая клетка, в которую вбегала привлеченная зернами мышь, и за нею мягко опускалась дверца. Я сделал несколько таких ловушек, и они были расставлены в саманном домике Саляха. Живых и невредимых тварей мы переносили в клетках наверх, открывали дверцы, и мыши спокойненько перебегали на цементный пол. Кормщиков, довольный, посмеивался и свойски трепал меня по загривку.

Потом оказалось, что надо расширить площадку для этого неспокойного населения, и я принялся делать более широкую загородку, отделения из реек с поворотами и лазами. Профессор был доволен, Салях, радуясь за него, тоже был мирен и оживлен. Доволен был и я, но мне хотелось знать смысл моих трудов, и после некоторого колебания я задал Александру Андреевичу вопрос: зачем все - таки наблюдать этих тварей, какой в этом смысл?