Вскоре показались огоньки города, это придало мне силы, но она вдруг сказала:

- Хватит.

Я только из упрямства проехал еще с полквартала. Вздох облегчения, который мне не удалось скрыть, вовсе лишил меня сил. А она стояла рядом со мной и молчала, а я не знал, что ей сказать. Я готов был сказать что - то вроде: «Ну, я пошел» - и пойти, не оглядываясь. Но я не мог. Теперь - то я понимаю, что она ждала от меня, может быть, легких слов о том, что, дескать, приятно прокатились, что, может быть, я и завтра загляну в санаторий. Но я не мог сказать ей даже этого. Непосильно мне это было!

Она грустно, коротко рассмеялась и мягко коснулась моей руки.

- Ну, до свидания.

- До свидания. - Мне хотелось плакать, но я был рад оставить ее.

Я не знал, как ее зовут, не знал, где она живет, я не получил обещания встретиться... Но ведь я и не просил ни о чем! Я смутно, только смутно чувствовал непосильность всего этого.

Я вышел на перекресток в центре города. Здесь горели два или три фонаря, желт и сочен был свет вокруг лампочек, но дальше сеялась лишь пыльца его. Я увидел группу ребят у столба и приостановился. Меня окликнули.

- Ты где пропадаешь? - нападал на меня с вопросами Сеня Клюкин. - Ты что, и правда работаешь? Ассистентом? И в школу, говорят, не собираешься? - Он махнул своим приятелям и двинулся со мной. - Вот здорово! А что ты там делаешь?

- Да как сказать... - отвечал я неохотно.

И вдруг он сказал: - Умерла Татьяна Яковлевна.

4

Помню, первым движением, которое мне хотелось сделать, было - отбросить велосипед, как будто в нем заключалась вся бессмысленность происшедшего, весь яд каких - то моих несносных поступков.

Боже мой, она умерла, а я!...

Что я хотел этим сказать? Разве я мог предотвратить болезнь или облегчить своим присутствием ее последние часы? Да и ждала ли она меня? Я мог быть в лагере, в гостях у дедушки, мог в конце концов и сам заболеть. Но чем больше я размышлял над происшедшим, тем пронзительней чувствовал свою неправоту и медленно, как бы по капле, понимал, в чем я ошибался. Отказавшись от жизни в слободе, с родителями, я отказался от всей своей прежней жизни. А в ней, оказывается, было немало хорошего.

Я и думать не смел, что пойду ночевать в институтский двор, на сеновал, и ночевал у Сени Клюкина. Точнее, мы просидели почти до утренних сумерек у отворенного окна мансарды, и это не было безмолвным сидением угнетенных, пораженных горем людей. Напротив, мы были возбуждены, разгорячены, как будто предстояла значительная, увлекательная деятельность, и это состояние пугало нас, но мы ничего с собой поделать не могли. Я, как в бреду, с каким - то даже болезненным вдохновением рассказывал, как хоронят у татар, а Сеня возбуждал меня нетерпеливыми вопросами, вздрагивая от страха и интереса. Потом он рассказывал, какие видел похороны, и тут я вздрагивал и притискивался к нему. В этом нашем состоянии, может быть, заключалось какое - то недоверие к случившемуся; может быть, мы рассказывали о смертях и похоронах как о явлениях, несовместимых с образом Татьяны Яковлевны...

Яркий, нежный день заливал светом седой от пыли городок, и что - то откровенно и безжалостно сказало нам: да, все правда, правда, это как бы уже растворено было в жарком воздухе, вживалось еще робкою желтизной в густые купы деревьев.

Мы забрались в первый попавшийся палисадник и устроились в акациях. Что - то словно подсказывало нам, что еще рано идти туда, мы словно ждали какого - то знака. И вот после полудня знойный, отзывчивый воздух всколебали похожие на далекие громовые раскаты звуки. Это был, без сомнения, оркестр. И мы побежали на Кооперативный, и первое, что дало о себе знать, был яркий блеск оркестровых труб. Вся мостовая и тротуары по ту и по другую сторону переулка были запружены народом.

Когда я приблизился вплотную к толпе, моим глазам как бы открылся город - не расчлененный нервным полудетским воображением отдельно на учителей и однокашников, на рабочих и на жителей слободы, - это был единый и неделимый народ городка, и я как должное воспринял присутствие здесь Сашки - таксиста (он кивнул мне печально и многозначительно) и уж вовсе не удивился, когда увидел отчима. Он сжимал в кулаке тюбетейку, утирал лицо и хрипло дышал; его яйцеобразная голова блестела желто и наивно. Глубокая печаль и поглощенность действием были на его осунувшемся от волнения лице. Такое выражение, бывало, замечал я, когда он по вызову классного руководителя являлся в школу - печальный, готовый к самому худшему, - но Татьяна Яковлевна, смеясь, втолковывала ему, что у него неплохой сын, и глуповатый, доверчивый лик отчима мало - помалу светлел, и в конце концов на нем застывало круглое, луноподобное выражение покоя и довольства.

Он, так и не заметив меня, пошел протискиваться вперед и в последний момент успел подпереть плечом гроб и вместе с другими водрузить его в открытый кузов машины.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.