Шапка Гиппократа

Не обернись просека, можно было бы ехать и без дороги. Но где, где за этим огромным белым пустырем просека возобновляется?.. Наугад? Но затянешься куда - нибудь на лесосеку - и погибнешь. Уж лучше не двигаться, пока стоишь на дороге...

Однако сколько же придется простоять? Он выехал последним путем. Верстак в десяти от главного ему пришлось объезжать брошенный обоз с какими - то тяжелыми частями машины. Дорога « канула». Он последний.

Подумав, он решил ехать наугад.

Подхлестнутый, « Мамонт» протянул сколько - то шагов и вдруг провалился в снег по самое брюхо. И опять проклятая лошадь легла на оглоблю и принялась кряхтеть и стонать.

Злоба и отчаяние его охватили. Глядя на себя со стороны и видя, что смешон и жалок и приступе этой детской злобы, он в то же время не мог остановиться и, придерживаясь за оглоблю, ударил « Мамонта» носком сапога в бок.

Отдалось, как в бочке.

- Симулируешь, симулируешь, скотина! - произнес он сквозь стиснутые зубы.

Карий шумно вздохнул и налег на оглоблю. Завертка лопнула с треском, и оглобля санным своим концом далеко отпрянула в снег. « Мамонт» ворочался в снегу, разрывая упряжь. Буран усиливался...

Задыхаясь в намокшем выше колен тулупе, потеряв калошу, проваливаясь в снег, он в темноте нащупал осклизлые гужи и стал стаскивать их с концов дуги. Это было трудно. Лошадь, завалясь, перекосила упряжь. Ломая ногти, он все ж таки высвободил дугу из гужей, и она упала в снег.

Натянув повод, он зашел вперед и стал дергать узду, чтобы побудить лошадь подняться на ноги. Но « Мамонт» лишь подавался головой и снова отваливался. Тогда, перестав остерегаться, Андрей укоротил повод и, подойдя к самой голове лошади, только что собирался изо всей силы дернуть, как вдруг она сама тяжело шарахнулась, пытаясь встать. Он успел отшатнуться. Но краем копыта пришлось по колену так, что от страшной боли, выбившей искры из глаз, он долго не мог пошевельнуться.

« Мамонт» стоял на твердом снегу и подергивал кожей спины, отряхивая валившийся непрерывно снег. Оглаживая его, Андрей пробрался к саням: он боялся, что размокнут падай учетных листков, которые он взял на Пенченгу, чтобы с первого же осмотра здоровье каждого из рабочих было отражено в этих листках со всею доступною для него диагностической точностью. Листков было что - то около тысячи. Он подпоясал тулуп ремешком от брюк и спрятал листки в оттопырившуюся пазуху тулупа. Подпоясанному стало как будто ловчее двигаться.

Он решил сесть верхом. Хомут оставался на « Мамонте». Тогда, ухватясь за гриву, он с большим трудом вставил носок сапога в гуж, как в стремя, и извалялся на лошадь. Какая радость!...

Отдышавшись, он тронул коня. Вокруг стояла снежная муть. Приходилось, нагибаясь к самой шее лошади и свесив голову, смотреть ей под ноги. Конь совсем не следил за дорогой. Местами виднелись еще две узенькие, узенькие и прерывистые грядки снежных комков. От напряжения сделалось жарко. Со лба капал пот. Шашка сдвинулась на затылок. Глухо и тяжело стучало сердце. Снег падал и падал. Не видно стало на протянутую руку.

Вдруг он заметил движущихся ему навстречу людей. Обрадовавшись, он хотел уже крикнуть и в тот же миг понял, что это уши его лошади.

Карий проступался все чаще и чаще, и вдруг мысль, что лошадь идет без дороги, точно кнутом подхлестнула сердце, и оно сделало несколько быстрых, жарких ударов.

Он слез с лошади и тотчас же проступился. Ногам стало холодно. Но нельзя было понять, холод ли это снега сквозь тонкий сапог или вода уже набралась в сапоги.

Схватившись за гриву, он попытался опять взобраться на лошадь. Тулуп мешал, тянул книзу. Лошадь оступилась, шарахнулась, он упал. Но тотчас же и вскочил. Черное что - то смутно мелькнуло перед ним - лошадь исчезла. Он кинулся за ней, проваливаясь в снег, наступая на полы тулупа, падая и вновь поднимаясь. Никогда еще ему не приходилось Испытывать такого смятения, сумятицы всех мыслей, чувств и движений. И никогда бы не поверил он, что это может произойти с ним.

Он остановился, задохнувшись. « Постой, постой, - почти выговаривал он, - одумайся!... Как же, как же это все вышло?!» Он стал припоминать, стал всматриваться во все те недавние встречи, образы, которые так несовместимы были с тем нелепым, страшным и унизительным, что совершалось с ним.

« Погоди. Опомнись. Ну чего ты так?! - говорил он самому себе. - Ведь то, что ты сейчас поддался этому смятению, ведь ты прекрасно знаешь, что это такое значит. Это значит, что высшие твои мозговые центры, кора твоего мозга, захлестнуты торможением. И движениями твоими овладела подкорка. А вспомни, вспомни, как ты презрительно подсмеивался: « Он живет подкоркой!» Так что же ты? Врач?! Вот ты хорошо знаешь этот внутренний мозговой, механизм смятения, паники - так вмешайся же, обдумай положение, поищи выхода!»

Но выхода не было. Кругом стояла ночь, тайга, буран. И ни спичек с собой, ни крошки хлеба! Он стал припоминать карту и содрогнулся: на востоке южноенисейская тайга даже не имеет границы, переходя в другую тайгу. « Что же из того, что тебе ясны процессы, совершающиеся сейчас в твоем мозгу? - с ненавистью к самому себе подумал он. - Тебе известно и другое: через какие - нибудь сутки этот самый твой мозг промерзнет настолько, что легко можно будет сделать « сагиттальный» распил по Пирогову, которым ты сам так много занимался в « анатомке». Нет, - подумал он с горечью. - Не потому заметался он так, что испугался смерти. Страшно, что и глупа и постыдно смешна эта его неотвратимая смерть. Боялся быть осмеянным за то, что взял провожатого! Ну вот и подберут, как промерзшую кочерыжку... Может быть, посдерживаются сперва, но вскоре же какой - нибудь старожил - таежник скажет, не может не сказать, что вот как « глыза» замерз из дурацкого молодечества приехавший к ним врач».