Редакция журнала « Смена» предложила мне написать о своем творчестве, и как раз в это время я получил письмо от одного из так называемых моих учеников. Много неприятного приносили мне письма этих учеников со вложенными в тот же конверт их рассказами и просьбой, если понравится, устроить в журнал.

Неприятное чувство, как я мало - помалу разобрался, происходило от подражания внешней форме моего писательства, заменявшего у них поиски, которые сколько - нибудь соответствовали бы моим переживаниям, породившим мою форму.

Не хочу я, конечно, сказать, что не надо учиться у того или другого автора: я хочу сказать, что усвоение формы писательства играет бесконечно малую роль в сравнении с трудностью организации внутренних художественных откликов на впечатления жизни. Вот этому стоит поучиться. И я уверен, что если б мои ученики думали об этом, а не о форме, то я бы, наверно, не испытывал неприятного чувства от этих рассказов.

Когда я начал писать и у меня что - то « вышло», на первых порах я сразу же, не тратя времени, бросился думать, о чем мне писать. Напротив, тому, как писать, я уделял очень немного времени. Изредка я брал Пушкина и с карандашом в руке делал по - своему разбор его « Капитанской дочки». Вот и все. Но зато я очень много времени посвящал разбору своих собственных произведений, снимал с них сливки или сметану, после того, как написанное или напечатанное отстаивалось внутри меня. Этот отстой неизменно приводил меня к радости, и радость в свою очередь побуждала меня к новым достижениям. Так вот я и писая из - за радости, которой сопровождается удачно созданная форма, но никогда не ставил себе целью самую форму и никогда не глядел на других с целью усвоения формы. Так мое писательство стало для меня школой радости.

С самого первого моего рассказа о белом перепеле, которого мы напрасно пытались поймать с одним старым охотником, я понял.

Что писать мне надо лучше всего, вернее всего о чем - нибудь любимом. С самого начала я понял, что лучшее, любимое мне доставалось в детстве от встречи с природой, и, сознавая, что нельзя же питаться одними скудными материалами своего детства, я стал устраивать свою жизнь для удовлетворения сохраненного в себе самом ребенка. Я путешествовал, охотился, фотографировал, учился на ходу, имея целью организовать в себе родственное внимание к миру природы, медленно, с осторожностью, поднимаясь к человеку и его любви.

Родственное внимание, робкое личное мое выражение того, что все называют расплывчатым словом « любовь», всегда неизменно приводило меня к радости. Так вот и совершенствование формы происходило у меня под контролем чувства радости. Мое писательство во всех отношениях было школой радости.

Много раз искушало меня стремление к учительству, мне хотелось поверх художественной формы, столь медленно - трудной в своем выполнении, прямо, в учительских словах обратиться к читателю с моими идеями родственного внимания, школой радости и всего, что я нажил в своем опыте. Но я отклонил от себя соблазн учительства, желая остаться другом, в надежде, что создаваемые мною вещи сами собой станут для читателей школой радости.

Но, может быть, и не станут? И жизнь я свою напрасно растратил?.. Конечно, это возможно! Без этих сомнений я не мог бы оставаться живым человеком и двигаться вперед. Весь вопрос в том, чтобы неприятность от этих сомнений не охладила пыла исканий на пути создания радости. И я должен сказать, что внешнее подражание моей форме доставляет мне, скорее, огорчение чем радость.

Всему, однако, свое время: посеяно - надо ждать урожая. Я утешал себя тем, что рано ли, поздно ли, но меня поймут по существу. Возможно, неуспех мой зависит от того, что я не в достаточном совершенстве расширяю свою личность, и ее влияние не достигает тех пределов, за которыми таятся мои настоящие друзья. А еще я думаю иногда, что, может быть, и не мне самому приведется открыть моих друзей, а придет учитель, подобный Пушкину, и соберет нас всех в себе.

На днях получил я из дебрей якутской тайги от своего ученика письмо, которое меня, не в пример прочим, порадовало. Особенно понравилось мне, что автор просит извинения за невольное подражание мне. Понравилось мне это потому, что извинением своим автор делает ударение на чем - то более существенном чем только форма. Очерк явно удался потому, что автор подражает не форме моей, а существу внутренних моих исканий. Перед каждым, кто прочтет этот очерк, ландшафт сибирской тайги оживет. Вот этот очерк.

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.