- Отец мой умер от чумы, - сказал Савельев.

Антропов молча посмотрел на него и отложил газету.

- Он кто у вас был?

- Врач... Умер где - то в Тургайской степи, у киргизов. Поехал туда добровольно, организовал отряд. Мне еще и десяти лет не было, когда он умер...

Антропов молчал. Потом снял очки и с каким - то странным выражением лица посмотрел на Андрея.

- Да... да... - проговорил он и долго так сидел, чуть приоткрыв рот и поглаживая книзу вислые, монгольские усики.

Лег, и едва только спина коснулась горячего от железной печки дивана, - и закачало и понесло!

Из блаженной и неодолимой разноголосицы первосонков он два - три раза - и как будто впопад - ответил что - то Антропову, спросившему о чем - то из своей комнаты, но уже все его усилия были собраны на том, чтобы произнести, какие нужно, слова. Несколько раз он спохватывался, что сказал не то, вздрагивал и очунался. И кинувшееся по горячим следам сознание еще успевало захватить внутреннее эхо обмолвки.

Потом он услышал, как Антропов пожелал ему спокойной ночи и как он ответил ему. И тотчас же долго сдерживаемый напор причудливо искаженных, разорванных, неправдоподобно сросшихся между собою видений снёс, захлестнул последние сторожевые вышки сознания, и началась вся та принудительно достоверная и вместе неуловимая нелепица, гиль и чушь задремывания, за которой он так любил подсматривать и которая неизменно ускользала от него. Нет, не сны это были: от сна хоть что - нибудь остается, хоть какой - нибудь след. Здесь же, как только он, очнувшись, спохватывался и пробовал поймать вот сейчас, сей миг увиденное, услышанное им, осветить его врасплох, оно уходило сквозь пальцы, не оставляя ничего. И никак, никак нельзя было вынести на поверхность психического океана этих обитателей его неисследуемых глубин! Сколько раз пытался он врасплох бросить их, еще животрепещущих, на препаровальный стол! И если бы удалось это хотя бы однажды - остановить и с помощью ясного, бодрственного слова изъяснить всю немыслимость, неизрекаемость этих образов, мыслей, даже целых дискуссий, возникающих на грани дремоты и бодрствования, - если бы удалось, это оказалось бы - он чувствовал - равносильно прорыву в мир неевклидовой геометрии, он стал бы Лобачевским мира психического.....

Но уже отстаивалась и крепла дремота, и среди текших через мерцающее поле сознания образов стали подыматься с яркостью, почти не уступающей яви, картины, образы, звуки только что совершенного пути. Ночь. Снега. Перелески. Звон колокольчиков. Черные, спящие деревни; постоялые, пахнущие теплым навозом дворы; ямщики, «свяшшики», махорочный кашель; зыбки, орущие ребятишки; с фонарем перекладывается багаж, и опять перелески, звезды, запах тулупа и снега, звон колокольчиков.

Как пронизывал первый петуший крик в предрассветной тьме, когда проезжали по деревням!...

И, наконец, этот, душу выматывающий «тянигус» тайги! Все теплее и ярче день. Тулупы распахнуты. Дорога - корытом - преступается, край дороги узок и рыхл, отваливается глыбами, когда возчики перебираются, держась за оглоблю, с одних саней на другие: покурить, поразговаривать.

Вдут враспряжку, растянувшись на полверсты. След собаки, отбежавшей в сторону от дороги, чернеет на сыром снегу рваными яминами, точно ступал медведь.

Крутыми локтями идет дорога. Многоверстные подъемы сменяются многоверстными спусками. На подъемах лошади распластываются в натуге, на их тощих задах проступают продольные борозды.

Все слезают с саней и идут позади, наклони голову, придерживаясь за пяла, за веревки, стягивающие сено.

Но подъем все длится и длится за каждым новым поворотом; ноги тяжелеют, и вот уже ничего нет вокруг, ни тайги, ни солнца, все мертвенеет, отодвигается, глохнет, и вся жизнь - это белесый снежный поток из - под саней, убегающие запятки полозьев, одышка, запах мокрой шерсти и снега.

С храпом полного изнеможения лошади стали. Пошатываются. Привалившись спиною К саням, люди долго не могут отдышаться, молча, неподвижно смотрят в небо. Начинают свертывать цигарки, но руки трясутся, и махорка сыплется на снег.

Но тяжелее подъемов спуски. Еще задолго, едва только почувствуется уклон, возчики проверяют веревки, удерживающие кладь, потуже перевязывают полушубки и для защиты от ушибов и ветра надевают тулупы, косматые собачьи дохи. Никто не курит. Недокуренные цигарки кидают в снег. Укоротив и туго натянув вожжи, человек настороженно ступает рядом с лошадью, прищурясь вглядывается вперед. За уступами уходящей локтями вниз просеки ничего не видно. Человек начинает упираться, откидывается назад всем телом. Лошадь оседает на задние ноги, вылезает из хомута. Дровни напирают все сильнее и сильнее. С напряженными лицами люди едва - едва успевают вскочить на запятки саней. Лавиной низвергается обоз!

Качанье, скрип, хлест упряжи. Высоко взметываются шлеи. На поворотах и откатах дергает с такой силой, что лошадей сошвыривает с дороги.

И только у подошвы следующего «тянигуса» стихает разгон.

• Страницы:
• предыдущая
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.