Шапка Гиппократа

От злости на самого себя он чуть не заплакал. Он стал зябнуть. Едва он останавливался, как холод от мокрой, быстро стынущей одежды начинал охватывать все тело.

Он шел, и ему было уже все равно: проваливается он или нет... Долго ли в этом снежном омуте будет тлеть маленький очажок его тепла? Не дольше, чем окурок, брошенный в снег!...

И с необыкновенной явственностью представилось ему. Вот в течение всей своей жизни его тело присваивало себе чужое тепло. Он брал это тепло всюду, где только находил, поедая тела животных и растений, сжигая трупы деревьев. Предметы, окружавшие его, тянули - ежесекундно, упорно, жадно - то, что он похищал у них. Никогда, ни на миг не прекращалась эта немая, смертельная борьба за тепло. И всякий раз тело его выходило победителем из нее. Одеждой ограждал он награбленное сокровище. Подбрасывая топливо пищи в топку своего тела, он всегда оставался горячее внешней среды. Предметы ничего не могли с ним поделать. Но они, подстерегая, притаились вокруг него, вокруг каждого человека и терпеливо ждут. Они знают, что в конечном счете победа за ними: рано или поздно, а человек умрет, и тогда, как мародеры, набросятся они на его труп, протянут со всех сторон свои незримые щупальца и расхитят, распределят между собою тепло, которое он считал своим.

Ему припомнилось, как по - особенному холоден лоб умершего человека. И вдруг он явственно ощутил, как снег и вся эта белесая, холодная тьма тянут из него тепло и что ничего нельзя с этим поделать...

Он закричал, но стыд перехватил ему крик. Он и читал много раз и слышал, что, погибая, люди выкрикивают: « Спасите!... На помощь!...» и т. д., - и ничего не находил в этом неправдоподобного. Но сейчас, несмотря на то что он погибал, ему было нестерпимо стыдно кричать что - либо вроде этих слов. Но еще стыднее, еще нелепее показалось кричать бессловесным крикам. Нет, лучше уж умереть...

Идти он больше не мог, и когда провалился еще раз в напитавшийся водою снег, то уже недостало силы и желания выбраться. Он так и опустился в сугроб, чувствуя с радостью, что есть еще сухая шерсть тулупа, которая будет согревать его.

Он высвободил левую руку из рукава, растянул полу и воротник тулупа и подобрал ноги...

Вдруг он вздрогнул. Точно легкий электрический ток прошел по нервам и пронизал мозг. Его перевернуло как - то всего.

Прямо в самое ухо стучали - спокойно, деловито и звонко - его часы.

В том смятении, которое им овладело, он совсем позабыл о них. Но они, оказывается, все это время, вот здесь, у него на руке, среди этой пурги и мрака, в этом хаосе и смятении, обычно, как в комнате, делали свое дело, не убыстряя и не замедляя свой ход. Он бережно отстегнул кожаный браслет с часами, завел их до отказу и спрятал глубоко во внутренний карман тужурки. Стальное их сердце часто, но равномерно потикивало рядом с его, стучавшим неровно и глухо. Он встал, надел тулуп в рукава. - Да что ж это я?! - сказал он тихо и рассмеялся.

Ему показалось, что метель утихает и что чуть просветлело. «Пусть не выбраться за ночь, - подумал он, - но только не садиться, не ложиться в снег!... Что ж, буду ощупью, ползком продвигаться, только не торопясь, не выматываясь. Ведь кончится же ночь, ведь рассветает же!...»

И, осторожно ступая, он побрел. И хотя все так же проваливался в снег, но уже теперь это не раздражало его. Он спокойно вытаскивал ноги и медленно шел, время от времени наклоняясь, чтобы ощупать снег.

Вот ему показалось, что снег под ногами стал тверже. Он пошарил руками. Комья застывшего лошадиного помета попали под руку: он стоял на дороге!...

Вскоре перед ним зачернела веха, потом - другая. Потянуло горьковатым дымком и навозом. Он чуть не натолкнулся в темноте на круп своего « Мамонта». Лошадь стояла, спрятав голову под стрехой пригона.

Ощупью нашел он дверь зимовья, нащупал скобу.

Он потянул дверь к себе, но закоченевшие пальцы не слушались, не гнулись и только поскребли обшивку двери.

Вдруг кто - то сильно ударил в дверь изнутри, должно быть, ногой, и дверь, чмокнув, отпахнулась до отказу, так что он еле успел отскочить.

Пронзительные звуки играемой на гармонии « Сербиянки», свет, жар, топот и крики обдали его.

Плясали. В темноте еще никто не увидел его.

Прямо посреди зимовья шла в пляске большая, русая и скуластая, ярко одетая женщина с красным лицом. В избу бросило снегом. - Э - эх, белый гуляет! - весело, лихо выкрикнула женщина, упруго, сильно отрабатывая ногами и в то же время плывя, и повела рукой в буран.