В результате несколько раз повторялась однотипная ситуация: он ставил на своем, я его поддерживал, а ночью мы уединялись где-нибудь в коридоре и, чтобы не подвергать риску его авторитет, ругались шепотом. Просто так, без принципа, мой друг был тоже упрям, спорил настойчиво, но смотрел при этом мимо глаз, и голос у него был такой виноватый, что я торопился замять разговор.
Где-то к полудню в тон нашему настроению собрался дождь – ровный, довольно сильный и такой долгий, словно осень решила сразу, за день, отыграться за теплое, солнечное начало ноября.
В музей по программе мы съездили. Но по городу пройтись уже не пришлось.
Часам к пяти дождь кончился. Но как-то разом похолодало. Мы влезли в свитера и плащи.
Мальчик-грузин, приятель Весты, очень вежливо попросился с нами, и мой друг с радостью и облегчением разрешил. Увы, у тбилисской группы имелся свой руководитель, со своими принципами. И к многочисленным драмам человеческих разлук прибавилась еще одна...
Интернат находился в пригороде, с автобусом не вышло – добираться пришлось трамваем и еще минут двадцать от конечной остановки пешком. Причем дорога тоже была пригородная – в лужах и выбоинах.
Снова заморосило. Музыканты достали непромокаемые шапочки. Веста раскрыла черный зонтик, Сережа, чертыхнувшись, подвернул брюки...
Мы с другом шли чуть впереди, как бы прокладывая тропинку между луж, и он негромко, но в довольно сильных выражениях поминал руководителя тбилисской группы, вообще неблагодарную роль руководителя и близорукую массу, эгоистичную и бестолковую, не желающую ничего понять.
Я не спорил – ему и без того было тошно. Дождь, грязная дорога и неудача с автобусом как бы подчеркнули его волюнтаризм, и теперь он терзался раскаянием, тяжелым чувством вины за погубленный вечер.
Вскоре выяснилось, что мучился он напрасно.
В школах для незрячих я никогда прежде не бывал. При слове «слепой» в памяти автоматически возникала нерешительная фигура на уличном перекрестке, знобкое постукивание палочки, темные очки и поднятое кверху напряженное лицо.
И я подсознательно настраивался на тишину, медлительные движения по коридорам, мягкие, бережные голоса воспитателей.
Но интернат встретил нас таким ребячьим ором, какой и в нормальной школе услышишь нечасто.
Он помещался в большом зеленом дворе и сам был большой, хоть и
Одноэтажный – деревянное здание с длинным фасадом, длинными крыльями и еще службами сзади. Старой постройки, крашенный в коричневую краску, интернат выглядел небогато, но надежно, как бревенчатые школы у нас в сибирских райцентрах.
Нас ждали. Две молодые женщины, дежурившие у ворот, дружелюбно загалдели, заохали, трогая наши намокшие плащи, тут же потащили есть. Кормили нас в интернатской столовой, за длинным деревянным столом, и обед был не званый – видимо, обычный интернатский, но полный обед, с салатом, супом, вторым и пирожным в конце. И от такого обеденного гостеприимства опять, уже который раз в этой стране, повеяло домом.
Ведь у нас – в Москве ли, в Иркутске – гостя тоже сперва кормят. Не выставляют бутылку с закусью, а подают честный домашний обед, досыта, до отвала, ешь – не хочу! И, мне кажется, тарелка щей сближает людей больше, чем графин вина или коньяк с коробкой конфет, – ведь щи не бывают ни мероприятием, ни ритуалом.
Подошли еще учителя, все больше женщины. Небольшая наша толпа разбилась на группы. Языковой барьер был взят без труда: кое-кто из хозяев понимал по-русски, наши эстонцы знали немецкий, я чуть-чуть английский. А жестикулировать умели все.
Мне повезло – рядом оказалась девушка, говорившая по-русски вполне прилично. Я стал спрашивать, что у них за школа, и она объясняла охотно, но медленно, что ребята тут разны – и совсем слепые, и чуть-чуть видящие, и такие, что слепнут постепенно. Да, есть и такие, болезнь их движется, остановить этот процесс нельзя, и школа уже сейчас, загодя, готовит их к неотвратимой будущей темноте...
После обеда нас долго вели по длинному, угластому коридору, который после нескольких поворотов, наконец, влился в зал.
В 11-м номере читайте о видном государственном деятеле XIXвека графе Александре Христофоровиче Бенкендорфе, о жизни и творчестве замечательного режиссера Киры Муратовой, о друге Льва Толстого, хранительнице его наследия Софье Александровне Стахович, новый остросюжетный роман Екатерины Марковой «Плакальщица» и многое другое.
Беседуют солист Большого театра А. Огнивцев и маршал Советского Союза И.Баграмян