Лось

— Не блямкай языком, — говорил Иван. — Мы селитру из города не прихватили, солонина будет некрасивая. Ну, веди сюда шахматы, еще партию сгоняем.

И они понурились над доской...

Утром Гошка с Иваном разрыли сугробы, присыпанные соломой, и сложили в мешки косачей — триста штук заледеневших черных комков. Они же закатили на телегу бочонок. И сразу лошадь пошла себе потихоньку. Шуршали травами колеса телеги.

Рядом шел горбун, весь в белом солнце. На ходу он разбирал вожжи и почмокивал лошади.

Пошел Иван, пошел Гошка, а Николай остался. Он вытирал руки сухой травой.

Павел ощущал на себе его исследующий взгляд.

— Ну, всего тебе, — сказал он Павлу, но руки не подал, только головой помотал. — Пока. Такое я хочу сказать тебе — человечек ты теплый, приятный, но мужик хреновый. Не от мира. Пожелал бы тебе выздороветь, но помереть для тебя будет беззаботней... А о лосе крепко помалкивай. Советую.

Говорил, а глаза его — черные, с припрятанным в глубине лихом — смеялись.

Нехорош был Николай в усмешке.

Махнув рукой, он побежал догонять телегу. Догнал и, подпрыгнув, ловко сел, и горбатый закричал на него, замахиваясь.

Павел остался один у избы. Он как-то вдруг устал и сел на крыльцо. Подумал, что люди эти опасны. И этот горбун — хозяин избы, и Николай, и Иван.

— Как это я с ними связался?.. Отчего?.. — спрашивал он себя. — Ах да, болезнь! Проклятая хворь!

Жил теперь Павел приятно — один! Днем, раздевшись по пояс, грелся на солнце. Вечерами жег дымарь, лежа около на сосновых ветках.

Огонь захлебывался дымом в брошенной ему прошлогодней траве. Он боролся с ней и жрал ее. Отсветы качали бревенчатые стены избы.

Павлу было и хорошо и стыдно: бездельник, бездельник (дома ждала работа!). Но до чего же приятно быть им! Ходить, смотреть лес. Что он увидел сегодня? Увидел — летали бабочки-лимонницы. Увидел оранжевые срезы пней ольхи и желтые опилки рядом,

Увидел — ручьи милы и чисты в лесу, но мутные и пьяные в оврагах.

Увидел — древесные сережки светятся, как повисшие капли.

Хорошо! Но от костра (или стыда?) горели верхние ободки ушей. Все сделанное — стрельба в лося, убийство трехсот птиц — разрасталось в тишине леса. Словно весенние, буйно пахнущие кусты.

А лес жил, словно забыв или не заметив ничего. Или простив. Он пучился сережками, просвечивал свежими травами и пятнами первых цветов.

Он курился зеленым дымом молодой листвы на опушках. Казалось, лес разводил зеленые костры (в дни пасмурные выделялось старое — ржавчина коры, сосновых стволов, в пасмурные дни лес пах лиственной прелью и тетеревами).