Записки Зои Курбатовой

Я спросила ее, кто эта Нюрка.

— Да вон она сидит у окошка.

Я посмотрела. Высокая, коротко, под мальчика стриженная женщина сидела за столиком рядом со старой работницей. У них в пакете соленые огурцы. Нюрка взяла один, с хрустом откусила. Блеснули белые, крепкие зубы, заходили скулы. Она большая, плотная, она... взрослая, я не могу это выразить словами, но я это чувствую.

Когда мы уже пили кисель, Олег и еще один парень, Макс Киреев, вошли в столовую. Я следила за Нюркой. Она отставила свою бутылку с кефиром и стала смотреть на них. Олег обернулся и кивнул ей. Она сейчас же подошла к нему. О чем они говорили?

Я просто как во сне доработала смену. Олега ждать не стала, поехала домой и там, одна, ревела так, что чуть глаза не лопнули. Какая я дура доверчивая! У Караваева судимость, у Олега Нюрка... Кому же верить? Неохота идти на завод. Ничего неохота.

Дали новую работу. Подрезку. Караваев наточил для меня резец, взял из ящика пластмассовую трубку — будущую ручку рейсфедера, показал, как нужно подровнять и очистить от шероховатости ее конец. Надо следить за скоростью, чтоб пластмасса не оплывала. Вообще это работа выгодная, ее любят. Стеша Крупенко сказала, подмигнув мне:

— Во, новенькой-то подвалило!

Стеша — удивительная баба. Лицо у нее худенькое. Она сама говорит: «Сквозит, как яичко». И еще: «Хоть костлива, да счастлива». В душе, раздевшись, она хлопает себя по плоскому, лягушачьему животу, кричит: «Эй, Девки, французская стройность по русскому рецепту! Много работать, ничего не есть!»

Стеша меня поражает. Она все делает на таком пределе энергии, что мне кажется: ну, все, вот это дело ее всю исчерпает, и она потухнет — кончится батарейка. Ничего подобного!

Опять, смотришь, несется, с шумом, грохотом, черные глаза всегда блестят, как будто у нее температура. Стеша — правдоискательница, член партбюро цеха, ее даже Банников побаивается.

Надька говорит: «Стеша летит — кости гремят издалека».

Был такой случай. Послали ее игрушки закупать для детишек из подшефного — по безналичному. Поехала она еще с двумя из других цехов. Ну и, рассказывают, перекидала там все буквально, подняла крик, все поставила вверх дном. Она потом нам рассказывала: «Спрашиваю — этот лохматый кто у вас? Слон? Свинья? Собака?» Лезут в ярлык смотреть: «Это, простите, медведь». «А почему, простите, он зеленый и вместо носа — рыло?» Жмутся. Куклы у них, да? Дегенератки!

Узнала номер фабрики и, надо же, настырная какая, поехала туда объясняться. Ей бабы в цехе говорят: «Ну и что, добилась, что ли? Будут они через твои скандалы технологию перестраивать? Калории только на них теряешь».

А Стеша им: «Зашевелились, будьте спокойны! Да я туда еще съезжу!»

У нее ребенок. А муж в параличе лежал 5 лет, недавно умер. Волосы у нее мягкие, как лавсан, белые, негустые. Она все меня цепляет:

— Зойка, продай косу!

Как-то я кончила работу, подошла да и встала возле нее. Она как раз подрезку делала.

Смотрю, Стеша тряпицу мокрую на станине расстелила, чтоб эмульсия в глаза не брызгала, косынку на самые брови надвинула и дает! У нее все движения слитные, четкие, одно как будто продолжает другое, вся Стешина угловатость куда-то девается, она растворяется в движении, в ритме. Так танцуют — ноги, руки, весело, тело знает само, как и куда повернуться вслед музыке, как половчей, покрасивей сделать движение, когда его убыстрить, когда умерить. Мне казалось, что Стеша слышит какую-то недоступную еще мне мелодию, и оттого все у нее выходит ловко и законченно. Когда она работает, то иногда поет. Слышу ее Высокий голос: «Огней так много золотых...» Начнет и бросит... Если в утреннюю смену, то она как будто дремлет — глаза прикрыты, но вот, гляжу, встряхнула головой и опять: «Огней так много золотых...»

На праздники Стеша приходит принаряженная, в яркой малиновой кофте и отбивает во дворе чечетку, покрикивая: «Эй, сборка, если рассыплюсь, соберите меня по порядку!»

Иногда у проходной ее ждет дочка — девочка лет двенадцати, с «хвостом», с такими же темными, блестящими глазами. Стеша сияет, показывает ее всем, расправляет на ней складочки, а дочка сердится, отмахивается и говорит: