Позднее, возвращаясь в памяти к этой истории. Панкратов никак не мог объяснить самому себе, каким образом он в конце концов оказался на улицах вздремнувшего на берегу роскошного залива городка, где никто никуда не опаздывал, а значит, и не спешил. Продавщицы мороженого, как в добрые старые времена, успевали окинуть томным взглядом каждого покупателя, одарить либо дежурной, либо чуть теплее, чем дежурной, улыбкой. Ну, а если покупатель не пришелся по душе, не забывали и это продемонстрировать, тогда томный взгляд уплывал в направлении медленно подкрадывавшейся к берегу дальней волны. Впрочем. Панкратову улыбались часто и охотно. Он вообще привык к вниманию. Да и сам, даже в повседневной суете, позволял себе быть отменно вежливым – явный знак избранничества. Но и Панкратову это порой не помогало. Случалось ему, инстинктивно поддержав под локоть садящуюся в троллейбус даму, наталкиваться на колючий взгляд и настороженное недоумение.

Но, в общем, в этом городе было Панкратову хорошо и уютно. А попал он сюда так. Из Симферополя к побережью бегали обычные рейсовые троллейбусы. И Панкратову вдруг захотелось попасть в такой троллейбус, усесться у окна, скользить взглядом по гребням холмов и горок, которые троллейбусу предстояло одолеть, мурлыкать, вспоминая детство, какую-нибудь песенку. Может быть, ту, которую еще мама напевала. Все, конечно, вышло не так, как предлагала мечта. Место досталось совсем не у окна, а на последнем, широком сиденье. В соседи судьба и кассир послали монументально мрачную старуху, глядевшую на пассажиров высокомерно и презрительно, как Демон на грешную землю, и мальчишку в тенниске.

Демоновидная дама шумно дышала, отирала лоб платком и всем своим видом демонстрировала, что ей известно нечто важное, неведомое прочим. Панкратов сдержал улыбку: ведь если в этом троллейбусе кто-то из пассажиров мог претендовать на роль Демона, то это, конечно, был лишь он, Панкратов, которому доводилось видеть Землю с высот, другим недоступных. И эти горы и весь полуостров казались оттуда совсем крошечными пятнами на глобусе. Было невозможно уверовать, что в учебниках истории писана абсолютная правда, как некогда вырывались через узкую горловину-перешеек, соединявшую полуостров с материком, полчища лихих конников, чтобы жечь, грабить, топтать все, что лежало севернее моря, выбравшего себе форму слегка приплюснутой груши. С высот заоблачных море это казалось каким-то несерьезным, игрушечным. Ну, а полуостров – абрикосовой косточкой, ниткой, притянутой к берегу, которую ветер мог бросать с волны на волну, пока совсем не сорвал бы с привязи. Просыпалось желание наклониться над Землей, прикрыть ее ладошками от ветров, дующих из загадочной бесконечности.

Панкратов не был новичком и начал привыкать к тому, к чему привыкнуть, казалось бы, невозможно: вибрации остова корабля при старте, ощущению, будто желудок подкатил к горлу, а потом внезапно охватывающему облегчению, когда все это уже позади, а новых волнений надо ждать лишь при посадке. Но посадка в первые часы полета всегда почему-то казалась бесконечно далекой, хотя самый долгий из полетов Панкратова длился всего лишь двадцать два дня, то есть меньше, чем обычный отпуск, летящий к своему финалу слишком уж стремительно. А там совсем другое: каждая неделя – почти вечность.

Но сейчас ему хотелось иного – вновь стать совсем земным, отойти от той отрешенности, того взгляда несколько сверху, который возникает у каждого, кто наверху побывал.

Как-то раз, на трехсотом или пятисотом витке, они решили послушать концерт. Новые лауреаты международных конкурсов один за другим выходили на сцену какого-то большого зала. Слышны были и аплодисменты и крики «браво». Среди прочих, кого встречали очень тепло, был молодой солист из Ленинграда, решивший напомнить о трагедии Яго из вердиевского «Отелло». С грустью пел он о том, что не склонен к иллюзиям и отлично знает: из земли вышел и в землю вновь уйдет.

– Раньше было так. А вскоре будет по-другому.

– О чем ты?

– Да о том, что этот Яго – прапрадедушкино мышление. А вдруг вышел кто-то из земли, а уйдет к звездам? По нынешним временам вполне возможный вариант.

– Странновато ты воспринимаешь оперу!

– Пришло на ум – сказал. Кстати, и рождаться со временем кое-кто станет вовсе не на Земле, а в пути, как когда-то варяги в своих лодках.

Ленинградскому Яго хлопали истово, даже вызвали на «бис». И баритон запел совершенно иное – серенаду Дон-Жуана, задиристую, полную угроз по адресу возможных соперников, способных возмечтать о любви прекрасной Нисеты.

– А все же на Земле всегда творилось бог знает что – винегрет какой-то. Яго, Дон-Жуан, нежный Ленский, египетские пирамиды, глубинные шахты, телескопы и микроскопы... Неугомонная Земля. Вот у нас здесь – тишь да гладь. Хоть начинай заново...

– Что?

– Да все.

Затем на сцену вышла певица. Было слышно, как стучат ее каблучки. Она запела: «День ли царит, тишина ли ночная...» Вскоре час отдыха закончился. Они выключили приемник и продолжили выполнение программы. Обо всем этом вспоминая сейчас Панкратов и раздражался, что вспоминает. К тому же соседка непрерывно и истово ругала троллейбусы, хотя троллейбус был вполне хорош, дороги – тогда как именно эта дорога могла считаться эталонной. На Земле действительно было чуть-чуть шумновато. А главное – горы. Они и вблизи были неубедительны. В них виделась какая-то рукотворность, чрезмерная ухоженность – вроде насыпных холмов.

И в городе у моря Панкратову поначалу не повезло. Мест в гостинице не оказалось, и лишь к вечеру удалось через квартирное бюро отыскать комнату с видом не на море, а на автовокзал. Но Панкратов не роптал. Он все равно был рад, что не отправился в один из престижных и удобных санаториев, где ему полагалось отдыхать.

А здесь на положении совсем частного лица он чувствовал себя вполне удобно. В новых паспортах не было граф, указывающих, кто ты – служащий, рабочий или колхозник. Ну, а людей по фамилии Панкратов в мире достаточно. И на вопрос о месте работы Панкратов ответил уклончиво. Назвал институт и сказал, что он инженер, и это было правдой. Добавил: «Изучаю мироздание». К счастью, в квартирном бюро его не стали допрашивать, что означает сия загадочная фраза.

Квартирная хозяйка была особой уже далеко не средних лет, но еще и не преклонных, ценившая собственный покой, а потому умевшая дарить его другим. Комнаты она сдавала из любви к искусству, а может быть, для того, чтобы уйти от пенсионного одиночества. Увидев, что Панкратов вечером при свете настольной лампы вырезает из деталей пробкового спасательного пояса какие-то фигурки, вздохнула и сказала:

– Мой муж тоже был инженером.

• Страницы:
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• …
• 12
• следующая

Представьтесь или зарегистрируйтесь, чтобы участвовать в обсуждении.